Сады

Николай проходит курс английского одновременно с сыном. Дело в том, что его предупредили о предстоящей поездке в Индию. Английский язык даётся Николаю с трудом.

— Самолёт — эрплейн, — обучает меня внук, — сабля — сээд.

— А как по-английски «карандаш»?

— Пенсел. А книга — бук. Тетрадь — копья бук. Ручка — эбен.

— Ну вот. Хорошие слова. Они тебе понадобятся. Эх ты... милый бэби...

— О дедушка, ты тоже знаешь по-английски! — Внук даже подпрыгнул от удовольствия. — Ты был в Англии? Нет? А в Индии ты был?

— Нет, и в Индии я не был.

— А мой папа едет в Индию. Он обещал привезти игрушку — слонёнка с электронным устройством.

— Откуда ты знаешь про электронные устройства? — искренне удивился я.

— Папа рассказывал.

Отлично, Николай! Когда только ты успел посвятить его в такие глубины техники? Ведь весь «пусковой период» ты почти не бывал дома.

Потом Николай пришёл и сказал, что всё уже утверждено и он едет. Командировка. Без Лиды,

— Не вздумай в джунгли на охоту ездить, — наказала Клавдия.

— И чаще вспоминай, что у тебя есть жена и сын.

Надо ли говорить, чьи это слова?

— Привези цветной кинофильм, — попросил я. — Про слонов и прочую экзотику.

Сынок же попросил папу:

— Если не найдёшь электронного слона, привези живого. Маленького.

Николай улыбался.

ПОЭМА О ТОПОРЕ

1

Первым, кого я встретил в тот день, был Козорез.

Размашисто и торопливо он прошагал к моему контейнеру.

— Читали? — спросил он.

— Что именно? Что имеете в виду?

— Неужто не читали? А ещё газетный король. Ох, как трудно мне с вами, дети природы. Оказывается, не всегда солнышко светит и мир не всегда. А ведь собрались мы здесь для радости, для весёлости. Эх, люди, люди...

— Да что, собственно, случилось?

— А мы тоже хороши, дети природы. Все, считается, сознательные граждане, ветераны, а вы самый что ни на есть рабочий класс. Под самым носом...

— В чём в конце концов дело? — не выдержал я. — Можете вы объяснить?

Он сунул мне зачитанный лист вечёрки, который побывал уже, вероятно, не на одном садовом участке. Заголовок — каменным набран, текст — жирным корпусом. Набирал, пожалуй, Гребенник. Полоса четвёртая — с фельетоном. Пробежал его, сердце упало, словно рядом разорвался фугасный снаряд.

Руки не повиновались, когда я отпирал дверь контейнера. Топчан усадил меня, а затем уложил на свой жёсткий бок. Солнечные лучи, проникавшие сквозь щели, словно огненные ножи, резали глаза.

Приземистый, одутловатый, с чуть раскосыми монгольскими глазами и шрамом над бровью, начальник автоколонны всегда казался мне умелым хозяином, практичным и деловым. С кем-то гутарил и выпивал в стенах, над которыми ещё не было крыши, кого-то угощал, когда крыша уже была. Его садовый участок и дом, выделявшийся своими совершенными формами и тщательностью отделки, жили, как мне чудилось, какой-то обособленной, запретной жизнью.

Он появился в дверях внезапно и устрашающе.

— Читал газету, старик? — спросил он и пошатнулся. — Про меня читал? Всё это ложь и с твоих слов писано.

Он был пьян. Стоял в просвете широкой двери. Лицо его было затенено, но я догадывался, что оно багровое и злое.

— Чего привязались? — спросил я, приподнявшись с топчана. — Что болтаете?

— А то, что ты, старик, паутину плетёшь. Завидуешь. Думаешь, не слышал, про что тут сплетни разводили... в воскресенье? Печатный ты человек, знал бы — в щепки твой собачник разнёс. Или спалил бы. Чтобы только пепел остался. Били тебя — не добили.

Я сослепу схватил топорик, лежавший на полу, и если бы Сорочинский не закричал с перепугу, не знаю, что и случилось бы в тот миг.

...Когда-то я неплохо работал топором. Научился у отца, которому помогал в голодные годы на промысле. А промысел был у него немудрёный. «Распиловка и рубка дров» — так вывел он своим корявым почерком на листке бумаги и приклеил его к дверям полуподвальной квартиры, где мы жили. По специальности он был пекарь, но давно уже не вкушал, так же, как и мы, запаха свежего хлеба: частные пекарни закрывались.

Отец вкусно хекал, ударяя топором по полену, и я тоже хекал, считая этот характерный звук главным признаком квалификации. Отец был хромой и поэтому на империалистическую не пошёл. Всем же рассказывал, что в ноге сидит осколок. Чтобы лучше платили. Однажды я сказал, чтобы он больше ничего не смел придумывать. Он помолчал, затем возразил:

— А что же тогда делать, сынок?

Я чуть не расплакался, так был он жалок и вовсе не похож на богатыря-дровосека, азартно управляющегося с топором.

Учеником в типографии я тоже орудовал топором и пилой, совмещая обязанности наборщика и истопника.

Топорик пригодился мне и в окружении. В самом деле, настоящая «поэма о топоре» — славилась когда-то такая пьеса.

Потеряв своих после боя на реке Рось, где осталась почти вся наша дивизия, я с топориком под мышкой пробирался на восток, к линии фронта. Иногда мне чудилось, будто я прорубаю просеку в густой фашистской чащобе, так ловко от села к селу продвигался я с топором: то забор поставлю хозяйке, то дров наколю, то ещё что-нибудь.

Однажды мой топор превратился в боевое оружие. Началось это на глухом хуторе, где я отлёживался после тяжёлого приступа малярии. Престарелая хозяйка, чьи сыны воевали в Красной Армии, уложила меня в постель, укрыла одеялами, поила горьким зельем. Там и застукал меня полицай, которому кто-то донёс. Я поднялся, ещё пошатываясь от слабости, и встал перед ним, вооружённым винтовкой. Был он невысокий мужичок с широко посаженными глазами, отчего лицо казалось жабьим, блеск же глаз поистине был влажным, лягушачьим.

— И чего это ты здесь пристроился? — спросил он незлобиво. — Почему без регистрации?

— Болезнь свалила, пане добродию. Гляди, на кого похож.

— Да ты богатырь, — засмеялся он. — Такие богатыри в нашем районе поезда под откос пускают и представителей власти снистожуют. Какой дивизии? — И, не дождавшись ответа, обратился к подслеповатой хозяйке. — А ты, Антоновна, зачем посторонних пускаешь? Мало тебе сыновей твоих красных, так ты ещё всыновляешь таких вот? Командир или политрук?