Сага о Форсайтах
Шрифт:
– Меня хотят на два месяца отправить С мамой в Италию!
Флер опустила ресницы, чуть побледнела и прикусила губу.
– О!
– сказала она.
Вот и все, но этого было довольно.
Это "О!" было как быстро отдернутая рука в фехтовании при подготовке к неожиданному выпаду. Выпад тотчас последовал.
– Ты должен ехать!
– Ехать?
– повторил Джон придушенным голосом.
– Конечно!
– Но - на два месяца! Это ужасно!
– Нет, - сказала Флер, - на полтора. Ты меня тем временем забудешь. Мы встретимся в Национальной галерее
Джон засмеялся.
– А что, если ты забудешь меня?
– пробормотал он под грохот колес.
Флер покачала головой.
– Какой-нибудь другой мерзавец...
– проговорил Джон.
Она носком придавила ему ногу.
– Никаких других мерзавцев!
– сказала она, поднимая "Зеркало дамы".
Поезд остановился; двое попутчиков сошли, вошел один новый.
– "Я умру, - думал Джон, - если мы так и не останемся одни".
Поезд покатил дальше. Флер опять наклонилась вперед.
– Я ни за что не отступлю, - сказала она, - а ты?
Джон горячо тряхнул головой.
– Никогда!
– воскликнул он.
– Ты будешь мне писать?
– Нет. Но ты можешь писать мне - в мой клуб.
У нее свой клуб...
– удивительная девушка!
– Ты пробовала нажать на Холли?
– прошептал он.
– Да, но ничего не выведала. Я боялась нажимать слишком сильно.
– Что бы это могло быть?
– воскликнул Джон.
– Что бы ни было, я узнаю.
Последовало долгое молчание, которое нарушила, наконец Флер:
– Мэйденхед, держись. Джон!
Поезд остановился. Единственный попутчик вышел. Флер опустила штору на окне.
– Живо!
– сказала она.
– Смотри в свое окно! Сделай самое зверское лицо, какое только можешь.
Джон раздул ноздри и нахмурился; он отроду, кажется, так не хмурился! Одна старая дама отступила, другая - молоденькая - взялась за ручку двери. Ручка повернулась, но дверь не подалась. Поезд тронулся, молодая дама бросилась к другому вагону.
– Какое счастье!
– воскликнул Джон.
– Замок заупрямился.
– Да, - сказала Флер, - я придержала дверь.
Поезд шел. Джон упал на колени.
– Следи за дверью в коридор, - прошептала Флер, - и живо!
Их губы встретились. И хотя поцелуй длился всего каких-нибудь десять секунд, душа Джона покинула его тело и унеслась в такую даль, что когда он снова сидел против этой спокойной и сдержанной девицы, он был бледен как смерть. Он услышал ее вздох, и этот звук показался ему самой дорогою вестью - чудесным признанием, что он кое-что значит для нее.
– Шесть недель совсем не долго, - сказала она, - а тебе нетрудно будет свести поездку к шести неделям: - надо только не терять голову, когда будешь там, и делать вид, что не думаешь обо мне.
Джон обомлел.
– Как ты не понимаешь, Джон! Их необходимо в этом убедить. Если мы не исправимся к твоему приезду, они оставят свои причуды. Жаль только, что вы едете в Италию, а не в Испанию. В Мадриде на картине Гойи есть девушка, папа говорит, что она похожа на меня. Но она совсем не похожа - я знаю, у нас есть копия с нее.
Для Джона это было
словно луч солнца, пробившийся сквозь туман.– Мы поедем в Испанию, - сказал он.
– Мама не станет возражать, она никогда не была в Испании. А мой отец очень высокого мнения о Гойе.
– Ах да, ведь он художник?
– Он пишет только акварелью, - честно признался Джон.
– Когда мы приедем в Рэдинг, Джон, ты выйдешь первым и подождешь меня у Кэвершемского шлюза. Я отправлю машину домой, и мы пойдем пешком по дорожке вдоль реки.
Джон в знак благодарности поймал ее руку, и они сидели молча, забыв о мире и одним глазом косясь на коридор. Но поезд бежал, казалось, с удвоенной скоростью, и шум его почти заглушало бурное дыхание Джона.
– Подъезжаем, - сказала Флер.
– Береговая дорожка возмутительно открытая. Еще разок! О, Джон, не забывай меня!
Джон ответил поцелуем. И вскоре можно было видеть, как разгоряченного вида юноша выскочил из вагона и торопливо зашагал по платформе, шаря по карманам в поисках билета.
Когда наконец Флер догнала его на берегу, немного дальше Кэвершемского шлюза, он сделал над собой усилие и привел себя в относительное равновесие. Если разлука неизбежна, что ж, он не будет устраивать сцен. Ветер с ясной реки переворачивал наизнанку листья ракит, и они серебрились на солнце и провожали двух заговорщиков слабым шелестом.
– Я объяснила нашему шоферу, что меня укачало в поезде, - сказала Флер.
– У тебя был достаточно естественный вид, когда ты выходил на платформу?
– Не знаю. Что ты называешь естественным?
– Для тебя естественно выглядеть сосредоточенносчастливым. Когда я увидела тебя в первый раз, я подумала, что ты ни капли не похож на других людей.
– В точности то же я подумал о тебе. Я сразу понял, что не буду любить никого, кроме тебя.
Флер засмеялась.
– Мы до нелепости молоды. А юные грезы любви несовременны, Джон. К тому же они поглощают массу времени и сил. Сколько веселых похождений предстоит тебе в жизни! Ведь ты еще и не начал; даже стыдно, право. И я; Как подумаешь...
На Джона нашло смущение. Как она может говорить такие вещи сейчас, перед самой разлукой!
– Если ты так говоришь, я не могу уехать. Я скажу маме, что должен работать. Подумай, что творится в мире.
– Что творится?
Джон глубоко засунул руки в карманы.
– Да, именно: подумай, сколько людей умирают с голоду.
Флер покачала головой.
– Нет, я не желаю портить себе жизнь из-за ничего.
– Из-за ничего! Но положение отчаянное, и ведь нужно как-то помочь.
– Ох, все это я знаю. Но людям нельзя помочь, Джон; они безнадежны. Только их вытащат из ямы - они тотчас лезут в другую. Смотри, они все еще дерутся, строят козни, борются, хотя ежедневно умирают кучами. Идиоты!
– Тебе их не жалко?
– Жалко? Конечно, жалко, но я не намерена из-за этого страдать: что в том пользы?
Они замолчали, взволнованные: перед каждым впервые обнажилась на мгновение природа другого.
– По-моему, люди - скоты и идиоты, - упрямо повторила Флер.