Сага о Щупсах

Видимо, те же чувства обуревали и двух полицейских. Предупрежденные проезжавшим мимо автомобилистом, заметившим машину и позвонившим в участок с докладом о еще одной парочке психов, пожелавших, очевидно, покончить с собой, стражи порядка со всей осторожностью подкрались к любовникам.

— Спокойно, все будет хорошо, — проговорил один. Свет их фонариков добавил сцене ослепительности.

Будет ли? Хорэс Ушли отказался подчиняться и идентифицировать себя как банковского служащего, проживающего на Селхёрст-роуд, 143, что в Кройдоне, равно как и принимать обвинения в том, что он собирался лишить себя жизни или, как довольно бестактно сформулировал сержант, «легко отделаться».

Позднее Хорэс Ушли склонен был заключить, что в этом выражении имелся некоторый провидческий смысл, но в тот момент его больше волновали возможные последствия для его профессиональной карьеры: вдруг кто-нибудь узнает, что он, опять же по словам полицейского сержанта, «склонен кататься разодетым к Бичи-Хед при полной луне и делать предложения непонятным женщинам», — примерно так Вера объяснила, чем именно они были тут заняты. Мистер Ушли предпочел бы, чтобы Вера не вякала, но предпочтение это, как показала вся их супружеская жизнь, никогда не бывало учтено; вот и сейчас Вера восприняла обозначение ее как «непонятной женщины» настолько оскорбительным, что сержант сам сильно пожалел о сказанном. И тут пошел дождь.

Короче говоря, вот так, неблагоприятно начавшись и продолжившись женитьбой в церкви Св. Агнессы, выбранной по литературной ассоциации (Веру еще в школе глубоко потрясло соответствующее стихотворение [1] ), медовым месяцем в Эксмуре (а это — благодаря Лорне Дун [2] ), сие супружество увенчалось рождением сына и наследника, названного Эсмондом. И как раз из-за своего имени, а не из-за безобидной фамилии Ушли наследник Хорэса и Веры пережил весьма мучительное детство.

1

Имеется в виду поэма Джона Китса (1795–1821) «Вечер перед Св. Агнессой» (1819). Считается одной из самых красивых английских поэм XIX в., повлиявших на дальнейшее развитие английской литературы. — Здесь и далее примеч. перев.

2

«Лорна Дун. Эксмурский роман» (1869) — исторический любовный роман Ричарда Доддриджа Блэкмора (1825–1900), одного из самых известных английских новеллистов второй половины XIX в.

Эсмонда назвали Эсмондом в честь персонажа особенно заразного любовного романа, которым мать Эсмонда была увлечена незадолго до его рождения [3] . В полубессознательном, замутненном лекарствами состоянии после чудовищно тяжких родов, при которых от Хорэса Ушли не было практически никакого проку — его страх крови по силе был примерно равен его страху высоты, — Вера находила утешение, представляя себе воображаемого Эсмонда. Настоящий мужчина в бриджах из лосиной кожи, рубашка расстегнута до талии, являя миру феноменально мужественную грудь, грива чернейших кудрей плещет на ветру пустошей или, чаще, каменистого мыса над широко раскинувшимся морем — примерно таким она видела идеальную ролевую модель для мальчика, ибо раз и навсегда постановила, что он не станет походить на своего боязливого и такого неромантичного отца.

3

Имеется в виду роман Уильяма Мейкписа Теккерея (1811–1863) «История Генри Эсмонда» (1852).

Подверженный со столь ранних лет подобным чудовищным литературным влияниям, Эсмонд Ушли, что не удивительно, с младых ногтей склонен был все делать крадучись. Другие мальчики носились, орали, скакали, резвились и в целом вели себя на мальчишеский манер, а Эсмонд практически от рождения таился по углам — трусливо и меланхолично.

С точки зрения Эсмонда, подобное поведение было совершенно разумным. Носить такое имя уже было достаточным поводом прятаться, а уж видеть повсюду в доме образ Вериного романтического героя и натыкаться на него в любом книжном магазине и газетном киоске — такое даже менее чувствительного юношу убедило бы в том, что ему никогда не удастся оправдать материнских надежд и ожиданий.

А Эсмонд нечувствительным юношей не был. Напротив. Ни один ребенок с такими, как у Эсмонда, ногами и ушами — первые тоненькие, вторые мясистые и торчащие — не может не осознавать, каков он. Не мог он не осознавать и недостатков собственного воспитания, которое применяла к нему мать: ее педагогические методы были столь же слепы и сентиментально старомодны, как и ее читательские привычки.

Сказать, что она носила Эсмонда на руках или что он был зеницей ее ока, — значит не сказать ничего о том пугающем обожании, которому она подвергала бедного мальчика. Стоило сыну попасть в Верино поле зрения, как она обязательно оглашала — громко и во всеуслышание: «Взгляните на это божественное созданье. Его зовут Эсмонд. Он дитя любви, мой драгоценный мальчик, воистину дитя любви». Понятие это она подцепила в романе «Взросление Эсмонда», якобы авторства Роузмери Бидефилд, но на самом деле написанном двенадцатью разными писателями: каждому досталось по главе.

Соображение, что она совершенно неверно поняла смысл этого фразеологизма и регулярно сообщала всему миру, что ее сын родился не в браке, а был — как его отец часто думал, однако ни разу не рискнул сказать — маленьким ублюдком, ни разу не пришло Вере в голову. Эсмонду — тоже. Он был слишком занят: сносил насмешки, улюлюканья и освистывания всех и каждого, кто случался рядом.

Иметь растяпу-мать, которая берет тебя с собой по магазинам и провозглашает перед всем миром, даже если весь мир — всего лишь Кройдон, «вот он, Эсмонд», уже само по себе паршиво, но получить известность как «дитя любви» — все равно что положить на душу утюг, притом — раскаленный. Не то чтобы Эдмонд Ушли располагал душой, а если и располагал, то неприметной, но гурьба нейронов, нервных окончаний, синапсов и ганглий, из которых состояла эта его неприметная душа, была настолько взбудоражена сими беспрестанными объявлениями и мучительными разоблачениями, что по временам Эсмонд желал себе смерти. Или же — своей матери. Разумеется, нормальный, здоровый ребенок мог бы запросто и закономерно сделать что-нибудь для исполнения таких желаний. К сожалению, Эсмонд Ушли не был нормальным, здоровым ребенком. Слишком много в нем было отцовской осторожности и застенчивости. Так что развившаяся в нем тяга прятаться — в надежде, что его не заметят и не вынудят терпеть очередное материнское публичное признание, — неудивительна.

Сходство Эсмонда и Хорэса Ушли тоже оказалось заметным недостатком. Другой отец гордился бы, что его сын настолько похож на него — практически клон его самого. Чувства мистера Ушли были совсем иными. За годы супружества он изо всех сил уговаривал себя, что единственный мотив столь поспешного и чудовищного матримониального предприятия — ограждение мира от производства осторожных и застенчивых Ушли, колченогих и лопоухих. В полном соответствии со своим искренним заблуждением Ушли выбрал себе в жены высокую женщину с могучими ногами и пропорционально развитыми ушами, которая могла бы произвести на свет детей (потомство, как он их называл) настолько смешанного происхождения, что они получатся в общем и целом нормальными. В двух словах, окажутся стандартным продуктом, изысканной смесью удали и застенчивости, бесшабашности и невротичности, вульгарной сентиментальности и продуманного хорошего вкуса, смогут вести разумную продуктивную жизнь и не почувствуют необходимости жениться на совершенно неподобающих женщинах из соображений долга перед обществом и евгеники.

Эсмонд Ушли оказался насмешкой над отцовскими надеждами. Он настолько походил на мистера Ушли, что иногда, бреясь в ванной перед зеркалом, Хорэс переживал устрашающее наваждение: на него из зеркала смотрит его сын. Те же громадные уши, те же крошечные глаза и тонкие губы, тот же нос. Лишь ноги Хорэса разрушали эту дикую идентичность, поскольку скрывались полосатой пижамой. Все прочее же было явлено с отвратительной отчетливостью.

Но что еще хуже, хоть зеркала этого и не показывали, Эсмонд Ушли и отцовский склад ума унаследовал полностью. Пугливый и робкий, а сверх того безрадостный и меланхоличный, как его отец, Эсмонд перенял от отца отвращение к материным вкусам в литературе. Верины попытки принудить его читать книги, которые так на нее повлияли и настолько ее восхитили в юности, вызывали в сыне тошноту, и в тех редких случаях, когда не был занят какой-нибудь украдкой, он обретался в туалете, предусмотрительно разместив голову над унитазом.

Таким образом, в Эсмонде не проявилось ни единой черты материнской жизнерадостности и задора, ни единого признака ее чистосердечного романтизма и ни единого намека на сибаритские замашки и страсть, кои привели в замешательство здравый смысл мистера Ушли в их медовый месяц. Каковы бы ни были страсти и сибаритские замашки Эсмонда — а временами мистер Ушли сомневался, что у мальчика есть хоть какие-то, — они были так надежно скрыты, что мистер Ушли иногда подозревал у своего отпрыска аутизм.

В десять и даже в одиннадцать лет Эсмонд был исключительно молчалив и общался — если вообще открывал рот — лишь с котом Гобоем, кастрированным (символическое действие, произведенное миссис Ушли и обусловленное скорее недостаточной активностью Хорэса Ушли, нежели избыточной — Гобоя), тучным животным, спавшим круглосуточно и восстававшим ото сна исключительно поесть.

Все могло продолжаться так вечно — Эсмонд беседовал бы с евнухом Гобоем, прятался по кройдонским углам и никогда и близко не оказался бы от Нортумберленда и уж тем более от Щупсов, — если бы пубертат не сыграл с юношей некую шутку.