Сагайдачный. Крымская неволя

В числе богомолок, пришедших в Киев из Острога, вид­нелась бледная похудевшая Катря, покоювка хорошенькой панны Людвиси, княжны Острожской. Она жадно прислу­шивалась к тому, что рассказывал собравшейся кучке киев­лян бывший джура Ерема, и слеза за слезой капали из-под ее длинных ресниц.

— Один я, братцы, в живых остался, а как — и сам не знаю. Как налетели это на нас поганые бесермены — и видимо их невидимо, да и начали крошить наших. А наши молодцы не промах: один Федор Безридный что их уложил!

— О-ох! Мати божа! Панна найсвентша! — застонал кто-то в толпе.

— Только же, братцы, и прорва их, аспидов, навалила. Ну и осилили наших — всех до единого посекли да постре­ляли.

— А Федора Безридного?

— И Федора постреляли да порубили.

— О-о!.. — И кто-то упал в толпе богомолок. Это упала смугленькая, как цыганочка, покоювка княжны Острож­ской... Не ждать ей больше того, кого она ожидала...

XXVII

Прошло семь лет. За эти семь лет имя Сагайдачного завоевало себе бессмертную славу в истории Украины и Польши. В то же время имя это стало страшным и нена­вистным у соседей Украины — в Крыму и Турции.

Не наше дело изображать бурную политическую жизнь героя Украины, как он свято соблюдал союз с Польшею, как спасал ее от турок и крымцев, как, верный своим союз­никам-полякам, спасал своего королевича: это дело правди­вых историков.

Для нас более симпатична личная жизнь этого сурового «козацького батька». Жизнь эта была полна поэзии, хотя мало кто знал всю теплоту души и юношескую свежесть чувств этого сивоусого юноши. Знала это только Настя Горовая, шинкарочка молодая, к которой он когда-то явился оборвышем, потом — Ганжою Андыбером, а потом... это уже секрет Насти...

Так прошло, говорим, семь лет со времени возвращения казаков в Киев после разорения Кафы и Синопа. За это время Сагайдачный не раз виделся с Настей, которая уже жила в Киеве, но не в качестве честной вдовы. При этих свиданиях они, вспоминая старое времечко, непременно го­ворили о бранке Хвесе и оплакивали ее: Хвеся была тем светлым воспоминанием в их жизни, которое не вытравили из их сердца ни годы, ни жизненные бури.

Сагайдачный опять в поле с своими казаками «сіромахами». На Польшу, по злобе на этого же Сагайдачного, султан Осман ведет более чем полумиллионное войско.

Войска сошлись у Хотина. Во главе казаков был все тот же хмурый и молчаливый Сагайдак с Стецком Мазепою и Небабою. И дурненький Хома тут же, и Карпо Колокузни, и Грицко, и Юхим из Острога, и Харько Макитра из Переволочны. Не было только татарочки, которая оставалась у Насти Горовой в качестве приемной дочери.

Во главе польских хоругвей стоял величественный Ходкевич с цветом польского рыцарства. [29]

Каждый день идут стычки, и только ночи дают роздых воинам.

29

Ходкевич Ян-Кароль (1560—1621) — польский военачальник, великий гетман литовский. Принимал участие в подавлении восстания С. Наливай­ко, в польско-шведской интервенции в России. Погиб в битве под Хотином.

Ночь, августовская ночь, довольно свежая... С севера, с Московщины, холодный ветер гонит по небу серые тучи, ко­торые от времени до времени серебрит молодой, остророгий месяц, то и дело ими заволакиваемый.

Недалеко от берега Днестра пылает костер; вокруг него расположилась кучка казаков.

— Ты что, Хома, задумался? Об чем? — заговорил сероглазый Грицко, кладя красный уголек в свою трубку.

— Тсс! — предостерег товарищей Карпо. — Молчите.

— Что такое?

— Да вон что-то крадется в белом.

— А ну, беги, Хомо, поймай.

— Черта с два! Пускай Харько ловит.

— А в самом деле, что б оно значило, братцы? — серьез­но заговорил Карпо, вставая с турьей кожи, которая была разостлана у костра и с которою он не разлучался.

— Да, надо поймать, — согласился и Грицко.

— Может, это бранка убегает от татар.

— А может, та белая бранка, что пролетала над Кафою.

От костра отделились две фигуры и тихо поползли к тому месту, где показалась было белая таинственная фигура и исчезла за ближайшим кустарником. Прошло несколько минут. Вдруг за кустарником послы­шался испуганный женский крик:

— Господи!.. Рятуйте!

— Поймали!

Все вскочили на ноги и бросились к кустарнику.

— Не пугайте ее, братцы! Ведите сюда, к костру.

— Да не кричите, вражьи дети! Татары почуют.

Скоро показалась и белая женщина, сопровождаемая Грицко и Макитрою.

— Да ты кто ж такая? — ласково спрашивал последний.

— Я бранка-полонянка.

— Из какого места?

— Из города Черкас.

— А давно полонена?

— Давно, лет десять будет.

— А кто будут твои отец с матерью?

— Я родом из мещанского стану... Батька не помню, а мать звали Анастасией Горовою...

— Как! Насти Горовой дочка! — вскричали почти все разом.

— Да она же теперь живет в Киеве, и у нее наша татароч­ка, — пояснил Хома.

Казаки только руками всплеснули, когда белая женщина подошла к костру и пламя осветило ее красивое белое, с черными бровями личико, полуприкрытое длинною белою чадрою.

— Святая покрова! Да это ж Хвеся, санджакова бранка.

— Да она ж! Она и ключи нам достала от Кафы.

— Вот батько Сагайдак обрадуется!

Это была действительно Хвеся. Холод августовской ночи и страх за свою жизнь лишили ее сил. Она вся дрожала и едва стояла на ногах. Трепетно, белою, унизанною дороги­ми перстнями рукою, она постоянно крестилась; ее посине­лые губы шептали молитву.

Девушку усадили у костра. Грицко накинул ей на плечи свой жупан. Ласковые, родные речи, участливые слова, добрые лица земляков — все это было слишком неожиданно для беглянки. Она закрыла лицо руками и тихо заплакала.

— Плачь, плачь, бедная! — участливо проговорил кто-то сзади.

— От слез на сердце полегшает.

Все оглянулись. То был старый, совсем сивый Небаба. Ему не спалось в своем атаманском шатре, и он подошел к костру. Узнав, кто была эта бранка, он радостно и благо­говейно перекрестился.

— Хвеся! Дитятко! — заговорил он дрожащим голосом.

— Тату! Это ты, — бросилась к нему бранка, — тату любый!

— Нет, дитятко, я не твой батько, я — Филон Небаба... Я знал тебя еще вот такою — с локоть ростом — и на руках носил тебя, и про сороку пел...