Сагайдачный. Крымская неволя

Демократически-просветительскую точку зрения на созидательную роль народных масс проводит Д. Мордовцев, полемизируя с катковским «Русским вестником»: «Надо оставить в покое героев, а заняться просты­ми смертными и показать, почему эти смертные голодали или страдали, почему медленно продвигалось их развитие и почему они иногда, как, например, в пугачевщину, причиняли большие беспокойства генералам и графам, и без сомнения будут причинять таковые, пока история будет заниматься не их судьбами, а судьбою генералов и графов» («Отечествен­ные записки», 1869, 11, ч. 2, с. 92). Особое внимание исследователя при­влекают массовые народные движения, разнообразные формы народного протеста — от «бродяжничества» и «разбоя» до массовых крестьянских восстаний.

В большой монографии «Гайдамаччина» (1870) Д. Мордовцев настой­чиво подчеркивает обусловленность «народной смуты» конкретными условиями, «экономическими и общественными неправдами», видит в народной войне под руководством Пугачева и восстании 1768 года на Правобережной Украине «аналогические движения»: «Движение народа в Поволжье и в Поднепровье вызывались одними и теми же... условиями жизни». «И там, и здесь народ, поставленный в тяжкие условия зависи­мости, заявил о своих страданиях кровавым протестом против тех, от кого он зависел и кого считал виновником своих страданий». Вопреки стремле­ниям представителей консервативно-охранительного лагеря «объяснить» характер восстания «зверской кровожадностью... черни», в отличие от тех украинских историков, которые не желали видеть социального расслоения и остроты классовых противоречий в жизни Украины XVIII ст., Д. Мор­довцев утверждает, что народное восстание было закономерным ответом трудящихся масс на закабаление и рост крепостнического гнета, когда «самое свободное государство почти незаметно преобразовывалось в кре­постническое», когда народ испытывал двойной гнет, «не все давил лях, но и свой собственный брат, возвысившийся и разжившийся на счет другого, меньшего брата».

Следует, однако, сказать и о том, что в работе отрицательно сказалась ограниченность источниковедческой базы, некритическое использование ряда источников, сугубо неверным было утверждение о якобы «большей гуманности» польских помещиков по сравнению с единоверными «панами-братьями». В этом отношении концептуально цельным, исполненным анти­крепостнического звучания является большое исследование «Накануне воли». Д. Мордовцев подчеркивал документальную точность книги, усиливающую ее общественное звучание, обличительную силу: «Я со­брал богатейшие материалы, особенно по злоупотреблениям помещичьей властью, и составил обширное исследование, все построенное на подлин­ных бумагах архивов...» (из письма С. Н. Шубинскому, редактору журнала «Древняя и Новая Россия», 1876).

Начало публикации очерков в журнале «Дело» (1872) было цензурой «прекращено», автор, признанный «неблагонамеренным», был отправлен в отставку. Через много лет, дополнив, доработав книгу, Д. Мордовцев издает «Накануне воли. Архивные силуэты» (в конце 1889 г.). Однако и сейчас звучание приведенных там материалов о крепостническом про­изволе, бесчеловечных истязаниях («засечение крестьян помещиками яв­ляется не единичными и не исключительными примерами разнузданного самовластья, а представляется явлением рядовым, обыкновенным») было столь же сильным. «До малейших подробностей, прибегая к самым мрач­ным краскам, изображает он случаи притеснений, которым подвергались крестьяне, с явной целью вызвать враждебное чувство к дворянскому сословию», — так было сформулировано обвинение министра внутренних дел в представлении Комитету министров. Особым постановлением от 5 июня 1890 г. книга была запрещена, тираж ее в количестве 1244 экзем­пляра сожжен.

А. Н. Пыпин с полным основанием писал в своих воспоминаниях («Мои заметки», 1905) о том, что «Накануне воли» Д. Мордовцева — «это был исторический материал величайшего интереса, материал в своем роде единственный... Сборник чисто документальный, иногда даже сухой, но по существу дела это одна из самых страшных книг, какие являлись в нашей литературе» _{[Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников. — М., 1982. — С. 108]}. Лучшие социологические и исторические работы Д. Мор­довцева 60 — 70х годов пользовались большой популярностью, шли в русле прогрессивной, передовой общероссийской публицистики и науки. Революционные народники 70х годов в своем пропагандистском «книжном деле» популяризировали и распространяли, наряду с трудами Чернышев­ского, Добролюбова, Писарева, Щапова, Берви-Флеровского, и работы Мордовцева, которые входили в круг обязательного чтения большинства кружков народовольцев _{[См.: Попов Р. М. Записки землевольца. — М., 1933; Лойк о Л. П. От «Земли и воли» к ВКП(б). Воспоминания. — М. — Л., 1929, и др]}.

Для творчества Мордовцева характерно стремление отразить дух времени, коснуться наиболее актуальных проблем эпохи. Шестидесятые годы выдвинули на первый план проблему революционного преобразова­ния общества. Передовые русские писатели обращаются в этих условиях к образу положительного героя, «нового человека», порожденного разви­тием страны, началом нового подъема освободительного движения. Этот герой выступает как защитник и выразитель интересов угнетенных, борец за лучшее будущее. Высшим достижением революционно-демократическо­го направления в русском реализме XIX века стал роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?».

В период усиления реакции, временного спада общественно-политиче­ского движения после 1859— 1861 годов демократическая литература ведет решительную борьбу против попыток сил реакции обесценить притяга­тельную силу революционных идеалов. Литература характеризуется на­пряженными идейными и художественными поисками, стремлением на­глядно воплотить черты жизненной практики и социальной психологии «новых людей» из разночинной среды в новых условиях (романы В. Слеп­цова, И. Омулевского, Н. Благовещенского, Н. Бажина, И. Кущевского, Д. Гирса, Марко Вовчок). Эти поиски по-своему отразились в произве­дении Д. Мордовцева «Новые русские люди (Повесть из жизни шестиде­сятых годов)», опубликованном в журнале «Всемирный труд» (1867). Попытка оказалась неудачной, М. Салтыков-Щедрин в своей рецензии («Отечественные записки», 1870, № 7) отмечал, что автору «тип нового человека был еще неясен», его герои подменили живое дело рассуждениями о борьбе и труде, «неустанно предаются самооплевыванию и самоизнурению». М. Салтыков-Щедрин оговорил специально, что автор «виноват без предумышления», писателя, «относящегося так симпатично к предмету своего исследования, невозможно заподозрить в злоумышлении против него». Об этом нужно напомнить, ибо критика недостатков замысла и художественного решения «Новых русских людей» без необходимой аргу­ментации безапелляционно распространяется и на роман «Знамения вре­мени», и все творчество писателя _{[Об этом верно говорит автор единственной на сегодня книги о пи­сателе и ученом — В. С. Момот (Даниил Лукич Мордовцев. Очерк жизни и творчества. — Ростов, 1978)]}.

Роман «Знамения времени» («Всемирный труд», 1869) отразил настро­ения и поиски определенной части демократической интеллигенции в усло­виях спада общественной волны, показал условия и формы зарождения народнического движения. В романе — в системе притяжений и оттал­киваний — постоянно ощутимо влияние Чернышевского _{[Следует исправить допущенную Ф. Я. Приймой (а за ним В. Момотом) неточность в датировке личного знакомства Мордовцева и Чер­нышевского («Д. Л. Мордовцев познакомился с Чернышевским не в Са­ратове, а в Петербурге; приблизительно в 1853— 1855 гг...» — пишет Ф. Прийма: Шевченко в отзывах Д. Л. Мордовцева, в кн.: Страницы истории русской литературы. — М., 1971. — С. 339). Но ведь сам Чернышев­ский просит А. Пыпина в письме от 25 октября 1846 г. «передать поклон» нескольким гимназистам, а среди них — Мордовцеву; сам же писатель отмечал: «...Кстати замечу, что Чернышевского, который тоже был кандидатом Петербургского университета, я уже не застал студентом, а знал его раньше, когда он воспитывался еще в Саратовской семинарии в одно время с Г. Е. Благосветловым. Чернышевский шел в семинарии блистательно» — Отдел рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР. Архив А. Конисского. — Ф. 77. — №124. — С. 104 (оборот)]}. Уже само название романа, можно считать, навеяно романом Чернышевского. Говоря о «гордых и скромных, суровых и добрых» новых людях, Чернышевский в романе «Что делать?» писал: «Недавно родился этот тип и быстро распложается. Он рожден временем, он знамение времени...» Воздействие романа Чернышевского прослеживается и в общем замысле показать «героев времени», и в обусловленной им структуре произведения, конкрет­ной проблематике, и в отдельных деталях. Много общего (не без полемики) можно увидеть и в раскрытии взаимоотношений главных героев двух романов. Герои Мордовцева ощущают свою связь с персонажами романа «Что делать?». Некоторые — учились «жить и мыслить» по «Что делать?». Многие по разным поводам вспоминают и комментируют роман и его героев, пребывая, впрочем, в наивной уверенности, что сами они пошли далеко вперед... Впрочем, тут делается многозначительная оговорка: «...Мы дожили до иных понятий. Может быть, Чернышевский тоже дожил до них теперь; может быть, он ушел еще дальше нас — мы не знаем... Он об этом молчит и, может быть, будет несчастнее даже Бонивара, шильонского узника, и не оставит своих записок...»

Не принимая идеи революционного преобразования действительно­сти, герои Мордовцева отказываются от рахметовского пути, снижают, обедняют революционную суть наследия Чернышевского. Мордовцев непосредственно отразил идейный перелом в сознании части радикальной интеллигенции, которая в условиях отсутствия революционной ситуации видит свою цель не в подготовке немедленного переворота, а в отказе от «политики», в воспитании «новых людей» из гущи народной, мирном слия­нии с нею: «Мы идем в народ не с прокламациями, как делали наши юные и неопытные предшественники в шестидесятых годах... Мы идем не бунты затевать, не волновать народ и не учить его, а учиться у него терпению, молотьбе и косьбе... Мы не верим ни в благотворность французских и испанских революций, ни в благодетельность удобрения земли человече­ской кровью... Мы просто идем слиться с народом; мы бросаем себя в зем­лю, как бросают зерно, чтоб зерно это взошло и уродило от сампят до самсто...»

Придя на смену революционерам шестидесятникам, народники на опре­деленном этапе отказываются от прежних форм политической борьбы, видя свою цель в мирной социалистической пропаганде, организации школ, артелей, укреплении крестьянской общины, которая представлялась им антагонистом капиталистического и сердцевиной будущего социалисти­ческого строя. Но глубокую революционность духа лучшей части народни­ков, присущую для семидесятников, писатель увидеть и показать не сумел.

В центре романа — образ Стожарова, сильной, «критически мыслящей личности», в котором воплощаются черты борца за «прочное человеческое счастье и человеческую свободу». Как отмечалось исследователями, во вре­мена интенсивных поисков новых форм общественной борьбы литературные персонажи, претендующие на роль революционных деятелей, часто выгля­дят противоречивыми, ходульными, декларативными. Это в полной мере относится к Стожарову с его декларациями, колебаниями от материализма Чернышевского к позитивизму Конта, от обличения новых «хозяев жизни», которые «сосут из народа соки еще злобнее, чем это делали прежде поме­щики», — до призывов к «совести» кровососов «сундучников»...

Правдиво в целом воссоздавая картины «опрощения» народнической интеллигенции, ее попытки «слиться с народом», Мордовцев как писатель-реалист показывает, что с самого начала эта затея была обречена. Народни­ки остаются чужими и непонятными для крестьян.

В романе «Знамения времени», написанном на остро актуальном мате­риале, правдиво отражены настроения, идейные поиски части народниче­ской интеллигенции. Однако их взгляды, нередко страдающие иллюзиями проповеди «теории малых дел», неправомерно выдаются за общую тенден­цию. При этом осталось незамеченным растущее стремление народнической молодежи активизировать борьбу революционными методами. Надуман­ными представляются многие сентенции славянофильского характера, не­мало в произведении и просто слабостей художественного плана.