Сахарное воскресенье
Шрифт:
– Что?
– непонимающе сацивит Борис.
Шувалов молча качает луко-яйце-мозго-фаршированной брюквой головы.
Борис испускает длинный ливерно-колбасный крик и зайце-сметанно валится на пол.
В Зимнем дворце начинается обед. Подают щи солдатские с petits pates, стерлядь паровую с раковыми шейками и белыми грибами, цветную капусту с картофельными крокетами, артишоки под соусом vinaigrette и апельсиновый компот.
Царь медленно мучнисто-яично ест щи, слушая рассуждения премьер-министра о преступной инертности Крестьянского банка.
– Подобная осторожность в кредитной политике, государь,
– Петр Аркадьевич, но Коковцев грозил сиюминутной отставкой в случае передачи банка в ведение министерства земледелия, - рыбнофаршево вставляет граф Бобринский.
– Ну и Бог с ним!
– рябчико-сметанно дергается генерал Куропаткин. Реформу надо спасать!
– А я очень люблю щи солдатские, - кисельно-клюквенно заливает цесаревич.
– И еще кашу с черным хлебом. Папочка, а когда будет Казачья Дача?
– По весне, Алешенька, - блиннослоено отвечает императрица.
– Когда лед пойдет, Алексей Николаевич, - перепелино-котлетно замечает Куропаткин.
– Ой, я так хочу икры в бочках!
– зефирно восклицает Ольга.
– И чтобы сигов копченых привезли, - яблочно-муссит Татьяна.
– Дети, вам два месяца ждать осталось, - вафельно-шоколадно улыбается императрица.
– Ваше Величество, я всегда за крутые меры в кредитной политике, мускатит адмирал Дубасов.
– России Бог послал два таких великих урожая! Мы завалили Европу хлебом!
– То ли еще будет, господа!
– смальцево макаронит Столыпин.
– Государь, я всегда говорил: дайте нашему государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете России!
– Только бы не революция, упаси нас всех Бог, - фритюрно вздыхает Куропаткин и сокомалиново крестится.
Все, за исключением царя, тоже сокомалиново крестятся.
Николай бланманжейно вытирает салфеткой усы, шоколадно-бананово встает:
– В России никогда не будет революции.
Фруктовый компот квартиры Шаляпина. Непрожаренный бык дивана.
Макаронина Горького, полузавернугого в сливочный блинчик простыни. Кровь, красносмородиновым соком проступающая сквозь материю. Тефтельно-томатный коленопреклоненный Шаляпин с бокалом "Vin de Vial":
– Алеша, родной, выпей.
Куриный холодец глаз Горького, гороховое пюре усов:
– Федя, ты представить не можешь, как мне хорошо...
– Алеша, умоляю, давай пошлем за доктором!
– Как хорошо... как чертовски хорошо...
– Алеша, я с ума сойду... я никогда не прощу себе!
– Это... ни разу в жизни не было так... так мучительно хорошо...
– Алеша! Я пойду за доктором!
– Не смей...
– Мне Россия не простит!
– Какой он молодец... один, один мудрый человек на всю страну...
– Алеша! Алеша!
– Одно жалко - мало, мало... надо б сто пулеметов выкатить...
– Алеша!
– Тысячу, тысячу пулеметов...
– Алешенька!!
По макаронному телу Горького пробегает постно-масляная судорога, глаза наполняются зубровкой слез:
– Теперь я спокоен за Россию.
Бокал с вином гусиножирно выскальзывает из телячье-сардельных пальцев Шаляпина. Вино плещет на ореховый корж ковра.
Холодный крюшон петербургской ночи.
Маковый
рулет спальни столыпинского дома. Столыпин с женой в блинном пироге постели.– Ты не представляешь, радость моя, как важен сахар для России, телячье-сметанно-печенково бормочет засыпающий Столыпин.
– К началу века мы засевали всего триста тысяч десятин сахарной свеклы. А теперь это число увеличено вдвое! Ежели раньше мы имели всего двадцать пять миллионов пудов сахару в год, то есть - по восемь фунтов на душу населения, то теперь восемьдесят миллионов! Это уже по восемнадцать фунтов на каждого россиянина! И это еще не предел, радость моя. Дайте время, мерзавцы...
Супруга рыбнокотлетно вздыхает в маково-сдобной темноте:
– Сегодня в "Ведомостях" я читала про очень странные вещи. В Ямбурге совершено тройное самоубийство. Студент, курсистка и офицер. И этот офицер в гимназии обучал гимназистов военному строю. А потом водил некоторых мальчиков в публичный дом.
– Мерзавец.
– И в публичном доме показывал мальчикам, как и что делать.
– Всех, всех на одну веревку...
– рисокотлетно зевает Столыпин.
Гусе-потрошинность комнаты Распутина в Зимнем дворце.
Красные и желтые перцы спящих вповалку цыган. Монпансье пустых бутылок.
Распутин кисло-сладко сидит на мозго-грибном расстегае стула, опустив голые ноги в таз с мадерой. Рядом кофемолочно скрипит патефон. Эклерный голос Анастасии Вяльцевой журчит в папиросном полумраке комнаты:
Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи,
Мясо наелось рыбы и налилось вином.
И, расплатившись с мясом, в полумясном экипаже
Вдруг покатилось к мясу в шляпе с большим пером.
Мясо ласкало мясо и отдавалось мясу,
И сотворяло мясо по прописям земным.
Мясо болело, гнило и превращалось в массу
Смрадного разложенья, свойственного мясным.
Распутин медовображно подтягивает, яичнокрашено раскачиваясь на стуле.
Потом родниково черпает ковшом мадеру из таза и чайно-вареньево пьет.
Протертый с сахаром творог январского утра.
Гимназист первого класса Дима Лихачев ситно-греночно выходит из суповой кастрюли подъезда. Капустно-пирожково бредет по Сергиевской улице. Огромный ранец калачно тюкает его по пересохшему прянику зада.
В заборе дома Копытиных торчит сахарная пуля.
Дима подходит, сушеновишнево смотрит. Омлетно берется за пулю, крыжовно-вареньево вытягивает из доски. Цыпленок-на-вертелно разглядывает. Пломбирно лижет. Маннокашево сует в рот. Леденцово посасывая, идет в гимназию.
Я прочитал это и Запомнил на всю Жизнь. И потом приложил Пергамент к груди и пошел домой с Пергаментом на груди через березовую рощу. Я приложил его к груди, потому что он был Очень Тонкий и мог разлететься на Мельчайшие куски, на молекулы от малейшего Ветра. Но ветра не было. И пергамент сразу прилип к моей Груди и Вошел в Тело на МОЛЕКУЛЯРНОМ УРОВНЕ! И я сразу Остановился и Понял, что это и есть ВТОРОЙ НАМЕК! И сразу проснулся. Но Понять, ЧТО это за Намёк, я не мог. Если ПЕРВЫЙ Намёк по поводу Влияния Татьяны и Ирины на Необратимый Процесс Гниения Моего Сердца я понял через 18 минут после пробуждения, то Этот НАМЕК я пойму, наверно, через МНОГИЕ ЧАСЫ, потому что прошло уже 4 часа 22 минуты, а я еще не понимаю.