Сам

Опять была длительная пауза.

— Я шел сюда, страдая от необходимости вести судебный процесс на протяжении многих часов. Здесь меня осенило либо телепатически подсказал великий САМ. Не исключаю и общественный настрой, воспринятый мною. Чем я был осенен? Судебный процесс должен быть наикратким. В одночасье наша страна отвергла враждебный происк Сержантитета и жалкую вылазку втоиповцев. Все присутствующие, за исключением подсудимых, еще несут в себе праздник, каковым они откликнулись на мое решение, дабы супруги воссоединились, молодые могли бы вступать в брак, дабы завершился курс на три «Б», сослуживший важную экспериментально-поисковую службу, а режим, задаваемый антисониновым ритмом, прекратился. Он был необходим со всех точек зрения, дабы, в результате изучения надежд всех классов и групп нашего общества, родились свежие правящие принципы — источник роста благ самийцев, их процветания интеллектуального, религиозного, нравственного. Единство самийцев, слившись в торжестве, показало, что щепотка человеко-песчинок не может повредить монолита, положенного в основу жизни самийцев. Так есть ли резон бояться человеко-песчинок? Нет резона. Так есть ли смысл карать их по статьям уголовно-политического права? Не применить ли к оценке их действий принцип народного милосердия, чье применение было придавлено в душах Сержантитетом, за исключением меня. Думаю, да, надо, существенно необходимо применить.

Ждал Болт Бух Грей оваций, восторженного топота ногами, радостных рыданий среди преступников и, вероятно, среди таких людей, одержимых любовью к правителям, как бабушка Лемуриха. Ждал, потому и сидел недвижно, проявляя чувство необольщенности и теперь, когда мог бы гордо улыбнуться.

— Ваше одобрение (сохранил все-таки строгую недвижность, освещенную мудростью глаз, следящих за вдохновенным залом) дает мне право наказать подсудимых по закону народного милосердия. Огромная власть, учит нас великий САМ, дается для того, чтобы ее уважать и ценить. Редко кому дается храбрость Курнопая, предвидение Фэйхоа. Не всякому удается спекать кокс и производить цианистый калий. Единицам удается регулирование судьбы общества. Сержанты способны быть сержантами. Министерские портфели они украшали лишь молодостью. Пускай возвратятся в слой младших армейских чинов. Монах милосердия вернется в свой монастырь. Медицинский контроль за лечением, за теми же инъекциями, и там необходим. Втоиповцы, поскольку они изучали производство и улучшали его организацию, пойдут в промышленность. Из них получатся добросовестные рабочие. Низкий поклон САМОМУ за то, что неослабно руководил мною. Благодарю народ самийский за то, что вовремя надоумил меня и сидел с присущим ему вниманием перед телевизорами. Признателен за понимание всему залу, не исключая бывших преступников.

3

В свой первый школьный год Курнопай сманил мальчишек класса сбежать с уроков на Огому. Родители работали, можно было забежать за удочками, пружинными и пневматическими пистолетами, за луками и острогами, за ружьями для подводной охоты. Один он обминул свой дом: бабушка Лемуриха догадалась бы о проделке, учиненной Курнопаем, и не выпустила бы из квартиры.

Они расположились, прежде чем разбрестись по пойме, там, у реки, где над глинистым скосом, утоптанным до медной твердости, торчали железные иглы, сквозя круглыми ушками. Кто отковал иглы и вбил в берег, даже легенды не донесли. К иглам, полувытянутые из воды, примыкались на цепях лодки рыбаков. Рыбаки находились возле устья Огомы, куда из океана во время приливов подваливали к ставным сетям косяки лакомой рыбы и моллюсков. Здесь, возле железокованых игл, он услыхал многозвучный говорок далекого океана. Еще не были различимы в пенном шорохе воды, в клацающем шелесте сухих ракушек, в бубнящих завихрениях орехов и плодов горловые крики птиц, а чувство бедствия уже пронизывало тело толчками тревоги. Долетел ураган быстро, ошеломительно пестрый, лохматый, трескучий, рокотливый и взрывающийся, как штормовые валы. Падая, чтобы скрутить руки вокруг накаленной зноем иглы, Курнопай ужаснулся дельтапланеристу, будто демону, заверченному смерчем, — кроваво-красные крылья вперекрест, ноги с перьевыми рулями вперевив… Около дельтапланериста раздерганные мелькнули пеликаны. После внимание Курнопая стелилось над поймой и Огомой, где радужными трассами свиристели брызги, в паучьи комья сбивались ветки, с трескучими хлопками, гулом и посвистом вырывало и уносило рощи, пролетали, аспидно лоснясь, пластины грифеля, содранные с коттеджей. И все это охватывало душераздирающим ревом воздуха, в который не верилось, а верилось, что совсем неподалеку мчатся несметные стада бизонов, способные посшибать и растолочь все, что на их пути, вплоть до бетонных городов.

С могуществом урагана сопоставилось Курнопаю ликование зала, вызванное милосердным приговором Болт Бух Грея. Если бы только овации с отрепетированными здравицами, а то ведь гуртование людей — с обнимками, со стыканием лбов, со скачками вверх, и восхищенный плач, и припадание щекой к груди, глаза, лучащиеся сквозь слезы, и потрясание свинцово-тяжелыми креслами, каким-то чудом вскинутыми одной рукой, и кастаньетные щелчки, сопровождаемые дробью каблуков, и звон бубенчиков на женских щиколотках.

Моменты эмоциональной слитности Ганс Магмейстер относил к виду коллективных помешательств, когда «я» субъекта теряет индивидуальность отзыва и поглощается реакцией общего «я», как море поглощает дождинки. Далось же ему выверять Ганса Магмейстера на отзывеФэйхоа. Рукоплещет. Довольное лицо, довольное не с привкусом торжественной гордыни, характерной, как обожает мусолить пресса, для поворотных дней державы,а так, как бывало довольно лицо Каски, когда учителя на школьном празднике хвалили его за успеваемость и способности к наукам. Наверно, она из тех людей, духовное содержание которых и в юности таково, что видишь материнство в их отзыве на событие? И сам он, по ее отношению к нему, улавливал истоки материнства. И не такого только, согретого отрадой, но и с примиренческим укором (не отсюда ли в религиях терпимость?), с надеждой на постоянство нравственной чистоты после твоих страстей. О, Фэйхоа, держательница совершенства, непреклонности, миролюбия.

Лемуриха облапила Лисичку и пухленькую Киву Аву Чел. Откуда-то манливость к Киве-Кивушке. Обман ведь явный, будто зачала, и вдруг манливость. Неужто ложь воздействует, как правда?

Лемуриха! Облапила за спины ранних женщин, девчонистых до безотрадной муки. Мордашки запрокинуты и вместе не шире, не круглей ее веселой образины. Целует в губы ловкими губищами. И почему-то это неприятно. Чего же тут плохого? Целует, да так целует, что впечатление: вберет, заглотит. Он злой, ревнивый. А, что-то в этом плотское… Не жизнь — сплошное извращенье. И то, что сталось после устранения Главправа, и эти лобызания, и этот ор помилованных, ор, извергаемый из потрохов, которым они славят Болт Бух Грея.

Ну хотя б напыжился, еще недавно несгибаем, монах слежения, отнюдь не милосердия, которым постыдно оглуплен. И нравный Бульдозер совокупился с общим «я». А как желалось, чтобы втоиповец, подобно дельтапланеристу, скрученному ураганом, не потерял контроль и над собою, и над хаосом эмоций, овладевших залом, и верил бы, что уцелел лишь для того, чтобы душу сохранить. Ах, души, души, скрученные души и души, травленные собачьим рыком полицейских, экономической удавкой, новациями держструктур, где свет и мир — религия и труд, устройство быта, сферы подчиненья, а на поверку только расслоение под видом равенства и тирания в оазисах миражных демократий. Ах, души, души, обманутые души человеков, которым не спастись, не отрекаясь от себя и собственных устоев, которым вечная забота — уберечься.А сам-то он? Сам баловень судьбы, проникнут благонамеренным покорством и победитель без победы. И все-таки он к истине стремится и вроде участь народа Самии к надежде повернул?

Профиль Болт Бух Грея был приятен, хотя обычно, едва Курнопа видел его рога, политые хрустальным лаком, он ощущал как бы щипок у сердца, рождающий тошнотность. Нет, сейчас покладисто отнесся к тем рогам и ко всему растроганному виду властелина. Ликует зал, и он ликует, наверно, умилясь единству своих сторонников, предателей-врагов и, конечно, до слез зауважав себя за тонкое решение, когда казалось, что выход только в бегстве. Ведь было так. И кабы не Фэйхоа, да смолоцианщики с Ковылко, да не он, Курнопа-Курнопай, сбежал бы Болт Бух Грей.

Постой, а почему же прекращалось влиянье САМОГО, когда правитель, не отпуская из собора Фэйхоа, склонял ее страну оставить? Тоже растерялся? Или отрекался на часы от кровного народа? Где бог бывал в кромешные периоды земных междоусобиц, когда почти любая личность, за исключеньем фюреров, ничтожней саранчи? И где он нынче, когда планета сознанием и чувством к смертельному клонится приговору? Творец людей и многомерной жизни, неужто теперь он только скорбный наблюдатель, распроклявший создание свое?

Треск, подобный грозовому, после которого ожидаешь разрывов, распадающийся шаровыми молниями, разветвился в ураганных шумах зала, и сразу все смолкли и застыли, ужавшись: миг — и страшно бабахнет.

Курнопаю, не хлопавшему и не вопившему, примнилось, что этот треск — гнев САМОГО или бога на кощунство его мыслей. Как недвижен он был, так и не шевельнулся. Достойно примет возмездие.

Невольно глаза Курнопая отыскали источник электрического разряда. Из телевизора он излучался; остроугольно ломалось поясное изображение Болт Бух Грея. Шоколадная образина с кольцами волос и рогами трансформировалась в желтый цвет, лощено-белая с золотом тога — в адски синий.

Не бабахнуло. Из голубой глубины, едва улетучился портрет Болт Бух Грея, поднялся, будто из океана, образ САМОГО. В НЕМ, как и в день посвящения, не было четкости: текло, билось, истаивало марево, серебристое, точечное. И слагался намек на иконный лик, и химер гепардовая угрюмость вылепливалась зелено — цвет патины на бронзе католических соборов, и норчатый песчаник возникал, вытачиваясь в серых сфинксов, в которых просветленность дышала тихим всеприятием. Да мало ли какие облики могла составить из мельтешенья гравитонов твоя фантазия и твое шлифованное страхом и насильством миропреломленье.