Самая лёгкая лодка в мире

Но лодочное слово – это «весло». Настоящим лодочным словом лодку не назовёшь. Чего тогда мучиться, что выбирать? Не взять ли первое, что пришло в голову? Так и сделал милиционер-художник. Он сказал «Клара», и это слово действительно было для него самым лёгким в мире.

Но после того, как милиционер сказал своё слово, в комнате стало тяжеловато. Все немного задохнулись, почувствовали тяжесть на плечах. Керосиновые лампы потускнели, начали коптить.

Я подошёл к окну, открыл форточку.

За окном увидел я деревья, заваленные сизым снегом, оранжевые окна соседнего дома, человека с собакой, который вышел прогуляться перед сном.

С неба падали большие мартовские снежинки. Это был, наверно, последний снег нынешней зимы, пахло от него по-весеннему.

Я подумал, что скоро, очень скоро вскроются реки и на своей лодке – самой лёгкой в мире – я отправлюсь в плаванье. И плаванье это будет весёлым и лёгким. Уж если лодка самая лёгкая, пускай и плаванье станет самым лёгким в мире. По маленьким рекам, по тихим озёрам, по лесным ручьям.

Жаль, конечно, что капитан лодки не самый лёгкий в мире. Есть на свете люди куда легче меня. Но, в конце концов, на всю эту невообразимую лёгкость должно же быть хоть что-то тяжёлое.

Запах недалёкой весны развеселил и обрадовал меня. Он разогнал коричневый керосиновый туман, все вздохнули полегче. Только милиционер-художник сидел, чуть дыша. Горло его перехватило, лицо сделалось неподвижным. Он явно не знал, что же теперь делать: ведь только что на виду у всех он признался в любви к девушке Кларе Курбе.

Клара Курбе, чьим именем собирался Шура назвать своё судно, упорно глядела внутрь керосиновой лампы. По лицу её ясно было, что она свою лодку «Шурой» не назовёт.

– Может, назвать лодку «Снежинка»? – сказал я, жалея милиционера. – Лёгкая, по небу летает.

– Назови лучше «Стратостат», – сказал Орлов.

Грубоватая шутка Орлова никого не развеселила. Интерес к лёгким названиям угасал вместе с керосиновыми лампами. А лодка моя, безымянная, лежала на полу, в тени. Сама-то она знала, как её звать, да сказать не могла. И тут вдруг я увидел, что лодке здесь, в мастерской, неуютно. Она и вправду никак не соединялась с граммофоном, и все эти разговоры насчёт названия ей неприятны. Боком, боком, бортиком отгораживалась она от людей, сидящих за столом. Она терпела всё это только из-за меня.

– Послушайте! – сказал вдруг милиционер-влюблённый и показал на меня пальцем. – Его лодка, пусть сам и название придумает. Мы стараемся, лезем из кожи, а он только «Снежинку» придумал. Сразу видно, что в голове пусто.

Владелец граммофона был прав. Ничего лёгкого не приходило мне на ум. Только где-то на краю сознания мерцало слово «пузырёк». Но соваться с «пузырьком» я не решался.

– Я потом придумаю название, – миролюбиво сказал я.

– Ну уж нет, – возразил милиционер. – Придумывай сейчас, чтоб мы все знали, на что ты способен.

Я заволновался, сжал зубы, тряхнул головой, чтоб шевельнулись мозги, но они тупо стояли на месте. От этой тряски на том же краю сознания, где мерцал «пузырёк», возникло только странное, хоть и лёгкое, словечко «тюль».

– Подумай о пухе, – сказал Орлов. – Всё-таки «пух» – самое лёгкое.

«Глупое название „Пух“, – подумал я. – Но как лёгок тополиный пух, летящий над городом! А пух одуванчика над полем! Дунешь – и летят по небу светлые пушинки».

– Давай, давай, – подгонял меня Шура. – Придумывай скорей или сдавайся!

– Я придумал, – сказал я. – Лодка называется «Одуванчик».

И тут холодный пот прошиб меня.

«Глупо, глупо! – думал я. – Слишком нежно, слишком красиво!»

И всё-таки в этом что-то есть.

Трудно из миллионов слов выбрать одно-единственное, а если выбрал – держись!

– Лодка называется «Одуванчик», – повторил я и окончательно понял, что лодка – моя и это наше с нею дело, как мы назовём друг друга.

А чего такого плохого в слове «одуванчик»?

Одуванчик – самое простое, что есть на земле. В небе – воробей, в реке – пескарь, на лугу – одуванчик.

Есть люди, которые одуванчиков не замечают, не ставят их в букеты, не вьют венков. А я, признаться, люблю одуванчики. Их можно рвать сколько угодно, и никто не заругает. А можно сунуть в рот горький стебель и быстро проболтать:

«Колдуй,

баба,

колдуй,

дед,

заколдованный билет!» —

и стебель одуванчика заколдуется, завьётся завитушками, как хвост тетерева-косача.

В одуванчике есть воздух – оооооооооооооооо…

В нём смешно дует ветер – дууууууууууууу…

В нём кричит лягушка – вввааааааааааа…

А потом пора уж и тормозить – ннннннннннн…

И как ножиком отрезать в самом конце – чик.

И это весёлое «чик» особенно подходит к моей лодке, самой лёгкой в мире.

Одуванчик похож на человека. Голова-то круглая.

Не пойму, почему только старых людей называют «божьи одуванчики». По-моему, мы одуванчики с самого начала, а к старости становимся «божьими».

Я глянул на лодку, самую лёгкую в мире, – довольна ли она своим именем? Серебряная, остроголовая, с чёрною шнуровкой на корме, – так не похожа была она на одуванчик, но я видел, что она довольна мною.

Глава XVIII. Самая близкая речка в мире

Прошёл март, и в середине апреля я решился лодку испытать.

Ровно в шесть утра мы вышли из мастерской Орлова. Впереди, как лоцман, шагал милиционер Шура, следом мы с Орловым несли на плечах «Одуванчик». Мы двигались к Яузе – самой близкой речке в мире.

Милиционер Шура, стесняясь, нёс вёсла. Ему было неловко в полной форме переносить предметы, не имеющие отношения к прямым обязанностям. Мне же казалось, что вёсла в его руках похожи на какие-то почётные винтовки, они усиливали торжественность момента.

– А вдруг начальство заметит, что ты тут с вёслами бродишь? – пугал Шуру Орлов. – Что будешь делать?

– Скажет, что арестовал нас, – успокаивал я.

– А если здесь плавать запрещено? – не унимался Орлов. – Вдруг нас начнут штрафовать?

– Тогда Шура оштрафует нас первым, – объяснял я, – а потом штраф назад отдаст.

Милиционер-художник сердито оборачивался, делал строгое лицо, не отдающее назад никакого штрафа.

Выйдя на Серебряническую набережную, мы остановились. Далеко внизу, за чугунной решёткой, текла речка Яуза, окованная в гранит. Редкие чёрно-зелёные льдины плыли по коричневой воде, направляясь к Москве-реке.