Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)

— Не знаю, как дотянуть до пенсии, — говорила она сыновьям. — Выйду на пенсию, ни дня больше работать не стану. Хватит с меня! Куплю пишущую машинку, буду брать работу на дом… И вы хороши! Подкидываете мне домашнюю работу, думаете мне скучно, пытаетесь меня чем-то занять. Ошибаетесь, если думаете, что у меня нет других интересов. Но приходится шить на вас, стоять у плиты. Я как прислуга, вы совсем закабалили меня. И главное, этой работы никогда не видно.

Бывало, в полосу неудач на работе и безденежья Леонид вымещал свое раздражение на матери. Несдержанный, вспыльчивый, он обвинял ее в легкомыслии и непрактичности, в том, что она половину жизни потратила на жилплощадь — то, чего можно было вполне избежать, не уезжай она в свое время из Москвы. Ольга видела причину неустроенности и семейных несчастий в войне; поджимая губы, она защищалась твердым голосом:

— Посмотрела бы я на тебя на моем месте. Война, у меня трое детей, живу у матери впроголодь, а муж один в Казани. А ведь я его любила. Разве тебе это понять! Может, во мне есть доля легкомыслия, но я делала в жизни смелые шаги, пыталась изменить наше существование и не раскаивалась в своих поступках. Уж такой я родилась, со страстью к переменам, к новой обстановке, новой работе, новым людям. Однообразие угнетает меня, разнообразие доставляет радость. Это мой способ жить… Конечно, я ошибалась, но кто не совершает ошибок? Без ошибок нет опыта. Пока не обожжешь руку, не разобьешь носа, всего не поймешь… И кстати, как бы человек ни ошибся, у него должна быть возможность исправить ошибку. Я свои исправила. Мы живем в Москве, имеем свою жилплощадь… И ты за многое хватался, пока не нашел себя… И не осуждай мать. Этого еще не хватало! Уж в чем, в чем, а в этом ваш отец был намного выше вас — никогда меня ни в чем не обвинял и никогда не повышал на меня голос.

— Отец был слишком мягкий, да и мучился с тобой, взбалмошной. А твой оптимизм — от незнания жизни. Вот ухлопала годы и здоровье на какие-то прописки, а не знаешь, что есть страны, где люди вообще живут без паспортов, и живут, где хотят. И за работу, которую ты выполняешь, получают в десять раз больше. Ты счастлива оттого, что не знаешь, как несчастна, как человек может и должен жить.

— Неправда! — вскричала Ольга. — Не такая я дура, как ты думаешь! Я умнее вас обоих. А счастье для меня — это когда живешь для других, другим доставляешь радость. Ты это поймешь, когда станешь постарше. Думаешь, ты уже все знаешь. Ошибаешься! И вообще, обвинять легче всего. Пережил бы с мое, у тебя бы волосы встали дыбом!

— Безумная семья, — говорили соседи. — Все чудаковатые.

Весна следующего года началась счастливо, как никогда. Одни из соседей получили квартиру в Тушино, и Ольга сразу заняла их комнату. В райисполкоме не возражали, но с учета сняли.

— Ну и пусть, — усмехнулась Ольга. — Лучше держать синицу в руках, чем журавля в небе.

В новую комнату переехали Толя с женой, Ольга с Леонидом остались в старой… Сыновья купили в комиссионном магазине мебель, Ольга сшила занавески — в комнатах стало уютней.

— Ну вот, теперь у нас попросторней, — с улыбкой вздохнула Ольга. — Но это еще не все, наша конечная цель — заиметь отдельную квартиру. Я непременно ее добьюсь. Я еще сохранила немного сил, мне их хватит для победы.

Ольге исполнилось пятьдесят пять лет, дирекция завода и сослуживцы уговаривали ее не уходить на пенсию, но она миролюбиво все объяснила:

— Поверьте, мне тоже очень не хотелось бы расставаться с вами, но честное слово, возраст дает о себе знать. Время ведь летит с ужасающей, беспощадной быстротой. Я сама чувствую, что уже устаю.

Ольге назначили пенсию, чуть ниже средней — шестьдесят семь рублей.

— Ты такая счастливая, — сказали родственники.

— В самом деле, счастливая, — согласилась Ольга. — У меня есть все: комнаты, мебель, пианино, телевизор, швейная машинка, я вполне прилично одета, и мне не так уж много лет.

А дома она задумалась: «Как же несправедливо получается. Я вырастила троих детей, заработала двадцать лет стажа, а у меня не пенсия, а гроши. Работая в собесе, я оформляла женщинам пенсии по сто двадцать рублей, женщинам из всяких райкомов, которые только отдавали распоряжения. И как можно на мою пенсию прожить, если почти половина уходит на квартплату?! Хорошо, у меня сыновья, а если бы их не было?! И неужели то, что говорит сын, правда — есть страны, где люди живут без прописок и получают за свой труд гораздо большее, чем мы? В это трудно поверить… Хотелось бы совершить путешествие за границу, посмотреть, как там люди живут…».

В очередной раз Ольга взяла из больницы дочь, купила ей новое платье, туфли, но Нина и не взглянула на покупки, а потом не захотела идти в кино и ехать в гости к родным; даже от фруктов, которые ей Ольга покупала на рынке, отказывалась. Нина находилась в глубокой депрессии, часами неподвижно сидела, уставившись в одну точку остекленелым взглядом, изредка усмехалась своим тайным мыслям. Единственно, что ей доставляло удовольствие — это прогулки в парке, где они с Ольгой кормили бездомных собак и кошек, но вскоре она сказала, что у них в парке «более славно», и сама попросилась в больницу.

— Соседи виноваты, — сказала Ольга сыновьям, когда Нину снова увезли в больницу. — Нинуся почувствовала их неприязнь и сразу сникла. Я уверена, когда у меня будет отдельная квартира, она оживет. Я окружу ее заботой и вниманием, а хорошее отношение чудеса творит… И не такая уж она больная, как все думают. Вон по улицам ходят в десятки раз более больные, чем она, и ничего, — Ольга закуривала и продолжала сникшим голосом. — Как ужасно, уже столько лет Нинуся в больницах! Лучшие годы. Так и не стала она пианисткой, не искупалась в море, не испытала любви… Так и осталась прекрасной старой девой с нерастраченными, заглохшими чувствами… И главное, я для нее всегда была опорой, она думала, что я все могу, и вот, оказывается… я бессильна.

— Неужели ты не понимаешь, что Нина стала невменяемой?! — убеждал Леонид мать. — Пойми, есть непоправимые вещи. Она не контролирует свои поступки, не соображает, что делает. Она может натворить что угодно…

— Не убивай мою мечту! — взмолилась Ольга. — Столько лет я не теряю надежды поставить ее на ноги… Старший сын, надежда матери называется!.. И учти — после моей смерти к Нинусе будешь ходить ты, так и знай! Это твой долг. У тебя должно быть чувство долга…

На следующий день Ольга надела лучшее платье, сделала новую прическу и объявила сыновьям:

— Когда мне особенно плохо, когда на меня обрушиваются всякие удары, я привожу себя в порядок, бросаю вызов судьбе. «Мы еще поборемся, — говорю ей. — Ты меня так, а я не сдаюсь, я еще держусь». Вот увидите, я поставлю Нину на ноги. Только обидно — в вас не вижу поддержки, для вас сестра умерла. Эх вы! Братья называется!

Леонид купил пишущую машинку, и Ольга стала брать работу на дом, но печатала мало — последние годы болели руки и беспокоили бронхи и ревматизм. Она скрывала недомогания, по утрам делала гимнастику, обливалась холодной водой, но тут же натощак курила папиросу и задыхалась от кашля, а по ночам стонала от болей в сердце.

Со стороны Ольга выглядела беспокойной пожилой женщиной, которая не жаловалась на болезни и не ходила по поликлиникам, не судачила в очередях, не осуждала молодежь и оскорблялась, когда в транспорте ей уступали место. По утрам она делала «спортивные пробежки» вокруг дома, вызывая недоумение и ухмылки соседей; днем играла на пианино, читала книги, которые брала в районной библиотеке, несколько раз ходила в бассейн.

— Старая чудачка, все молодится, у нее не все дома, — говорили соседи, но Ольга только пожимала плечами: