Самое шкловское (сборник)

‹…›

Некрылов говорил о том, что нельзя так спокойно сидеть на голом отрицании, что когда-то они писали, чтобы повернуть искусство, и «не может быть, чтобы мы играли не в шахматы, а в нарды, когда все смешано и идет наудачу». Он говорил о том, что у него болит сердце от бесконечного довольства, которое сидит перед ним вот за этим столом, и о том, что Драгоманов не имеет права есть рыбу так, как он ест ее сейчас, если он думает, что у нас не литература, а катастрофа…

Драгоманов оставил рыбу и снова взялся размешивать ложечкой свою бурду.

– Не стоило разбивать стакан, – негромко возразил он.

– Один стакан! А посчитайте, сколько стаканов я разбил для того, чтобы вы могли говорить…

Он сказал это, сжав зубы, большие сильные челюсти проступили на его лице, он чуть не разрыдался.

– Ну, милый, милый, брось, чего там… Наше время еще не ушло. Живыми мы в сейф не ляжем, – почти сердечно сказал Драгоманов.

Потом начался конец вечера – начались игры и пьянство. Пустые бутылки уже стояли посередине комнаты – вокруг них возились, взявшись за руки, и желторотые студенты, и очкастые, дьявольски умные аспиранты.

В соседней комнате играли в рублик.

Было уже очень поздно, когда аспирант, белокурый и длинноногий, похожий несколько на жирафу, объявил, что желает петь.

Он был пьян и, быть может, поэтому пел меццо-сопрано.

Он не окончил. Хохот грянул с такой силой, что шелковый абажур потерял равновесие и, как бабочка, бесшумно взлетел над столом.

Длинноногий аспирант уже стоял посередине комнаты на разбитых бутылках и размахивал бесконечными руками в твердых, как железо, манжетах. Пустив заливистую басовую трель, он снова перешел на меццо-сопрано.

Пускай критический констрикторШумит и нам грозится люто,Но ave, Caesar, ave, Victor,Aspiranturi te salutant!

Да полно, был ли он Victor’ом? Точно ли он победил?

Аркадий Белинков, «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша» (1968)

Один некогда замечательный писатель (будем условно называть его «учитель танцев Раздватрис в новых условиях»), великий и горький грешник русской литературы, каждая новая книга которого зачеркивала старую его книгу, улыбающийся человек, повисший между ложью и полуправдой, понимающе покачивал головой.

Пили чай.

Этот человек считает, что время всегда право: когда совершает ошибки и когда признает их. ‹…›

– В годы культа, – рассказывал улыбающийся человек, – бывали случаи, когда в издательстве заставляли писать, что Россия родина слонов. Ну, вы же понимаете, – это не дискуссионно. Такие вещи не обсуждаются. Одиссей не выбирал, приставать или не приставать к острову Кирки. Многие писали: «Россия – родина слонов». А я почти без подготовки возмутился. Я сломал стул. Я пошел. Я заявил: «Вы ничего не понимаете. Россия – родина мамонтов!» Писатель не может работать по указке. Он не может всегда соглашаться.

Лев Озеров, «Шкловский» (1994)

Он входит в вашу квартиру шумно,Вращаясь вокруг своей оси,Улыбчиво и задиристо,Улыбаются его губы,Улыбается его затылок.Он предлагает руку,Удивительно мягкую руку,Которая дергает вашуКнизу, как старый звонокНа проволоке, – теперьО таких звонках позабыли.Мягкость и резкость.Угол шара.Он осматривает квартиру,И слово подрагивает на губах,Но он не спешит, – иначеМожет сильно обидеть.Наконец его прорывает:– У вас уже нет кровати,С чем вас и поздравляю,Ее заменила койка,С чем вас и поздравляю.От удобств отказаться можно,Нельзя отказаться от книг,Придется убрать койку,На очереди гамак,С чем вас и поздравляю…На минуту он умолкает.Потом с новой силойОн на меня наступает:– Гамак! Но давайте подумаем,Куда нам вбить крюки.Нет для крюков места,– Шкловский просто ликует,– К стенкам не подступиться,С чем вас и поздравляю.Стоп-кадры шли один за другим.Потом Шкловский махнул рукой,Подошел к книжному шкафуИ заскользил по корешкам.У него, как у Будды, шестнадцать рук,Протянутых к полкам.Он вылавливает ту книгу,Которая ему очень нужна,Он открывает ее там,Где есть нужная фраза,И она тут же входитВ его монолог, словноНе он ее выловил, а онаГодами этого дожидалась,И наконец-то обрадовалась.Он умеет все сочетать,Его мир сочетаем.Его мир разумно смонтирован.Цитаты его льнут друг к другу,Он не доверяет имИ одну за другойЗакрывает книги.Шкловский уходитТак же внезапно,Как и пришел, —Шумно вращаясь вокруг оси,Улыбчиво и задиристо.Через час звонит:– Надо договорить, приходите.Прихожу, он сидитС тростью в углуИ – «простите, я занят» —Додиктовывает жене(Одной из трех сестер Суок —Серафиме Густавовне)Очередную статью —Сто строк.Этой статье в затылокДругая уже дышит,Один абзац скользит, как обмылок,Другой сам себя пишет.Додиктовал, встает и ходитПо комнатной диагонали,Так энергично ходит, будтоГотовится к метанию ядраИли к бегу на сто метров.Быстро утихает,Садится рядом,Трет знаменитую лысинуМягкой своей ладонью.– Я, знаете, осуществилсяНа семь с половиной процентов,А был задуман (пауза)На все сто двадцать.О, как мне было больноУслышать это.Я так пожалелЭто бедное семь с половиной.– Что вы! – пытаюсь ему возразить.Что вы, Виктор Борисович!Вы здоровы?Я подхожу – не к полке,А к стене его книг.– Это успел написатьОдин человек – вы.Здорово поработал!Промельк улыбки и – снова:– Я себя вижу лучше,Во мне осталось то,Что не видно вам.Странно сложилась жизнь:Семь с половиной процентовГрандиозно задуманной жизни.Он ходил вокруг «гениально»,Но позволял себе «грандиозно»,«Огромно» и в этом же роде.Он говорит о жизни.Сегодня он предлагаетНовый, по счету девятый,Вариант своего участияВ Октябрьском перевороте.(Он возвращается к этому частоИ без сожаления вроде,Но это его терзает.)Вариант с автомобилемГетмана Скоропадского,Засахаренного Шкловским.Он рвется в историю, впрочем,Устает от воодушевления,От пристальности,И – умолкает.Потом встает, плотно закрывает дверь и – тихо,Прямо мне в ухо:– В 21-м или 22-мГорький сказал мне грустно,Что Ленин ему доверил:«Эксперимент не удался».Я оценил доверие ШкловскогоИ молча ему поклонился.И оба мы замолчали.Без слов приложил онПалец ко ртуИ посмотрел на меня строго.Дело за полночь было.Сутки мои исчерпались.Были еще другие беседы,Были еще другие годы.Однажды я встретил его зимойВо дворе нашего дома,Укрытого сумраком, —В длинной шубе с инистой бахромой,Под руку с внуком.Останавливаемся, и ШкловскийГоворит мне тихо, но внятно:– Помните, мы уходим…Мы уходим, – сказал он,И вспомнил я семь с половинойПроцентов и стенку книг,Написанных человеком,Жившим в несносную пору.

Дмитрий Быков, «Орфография» (2003)

…Cущим кумиром этой молодой публики оказался почему-то Льговский, чьи «Проблемы структуры» Ять так и не осилил, ибо не верил в возможность статистического подхода к лирике [51] . Льговский, многих узнав в лицо (очевидно, то была его постоянная публика), заговорил о том, что каких-нибудь сто лет спустя все реалии нынешней петроградской жизни покажутся вымыслом.

– Да и мало фактов уцелеет, – говорил он, блестя глазами и посылая в разных направлениях заговорщицкие улыбки. – Никто не пишет прозы, и хорошо, если от этой эпохи останутся хотя бы дневники. Ведите дневники, это литература будущего! Проза действительно сейчас бессильна, ее напишут нескоро. Нельзя уже написать «Иван Иванович пошел», «Антон Антонович сказал»… Мера условности превышена. Можно написать «Петр Петрович полетел», и этому поверят скорее.

51

Статистический подход к лирике был совершенно не свойственен Шкловскому – как раз за него он критиковал структурализм. А вот о ценности дневников он действительно говорил.

Биографическая литература

Корней Чуковский, Дневник (1917)

Мы пошли в Интимный театр и видели там Виктора Шкловского, к-рый был комиссаром 8-й армии. Он рассказывает ужасы. ‹…› Когда Шкл. рассказывает о чем-ниб. страшном, он улыбается и даже смеется. Это выходит особенно привлекательно. – «Счастье мое, что я был ранен, не то застрелился бы!» Он ранен в живот – пуля навылет, – а он как ни в чем не бывало.

Борис Эйхенбаум, «Мой временник» (1929)

Шкловский совсем не похож на традиционного русского писателя-интеллигента. Он профессионален до мозга костей – но совсем не так, как обычный русский писатель-интеллигент… В писательстве он физиологичен, потому что литература у него в крови, но совсем не в том смысле, чтобы он был литературен, а как раз в обратном. Литература присуща ему так, как дыхание, как походка. В состав его аппетита входит литература. Он пробует ее на вкус, знает, из чего ее надо делать, и любит сам ее приготовлять и разнообразить.

Лидия Гинзбург, Дневники (1920–1930-е)

Не зря Шкловский так часто мелькает на этих страницах. Шкловский человек, который напрашивается на биографию, – сталкиваясь с ним, постоянно испытываешь потребность его «записать». Когда его слушаешь, попутно вспоминаешь его книги; когда его читаешь, вспоминаешь его разговоры. В «Сентиментальном путешествии» я слышу интонацию Виктора Борисовича; в рассказанном Шкловским анекдоте вижу его синтаксис, графическую конструкцию его фразы.

Интерес Шкловского к Стерну не случайность. Но сдвиги, перемещения и отступления являются для него литературным приемом, быть может в гораздо меньшей степени, чем для Стерна; они производное от устройства его мыслительного аппарата.

Когда мы с Риной Зеленой возвращались от Шкловского, она сказала мне: «Вот человек, который не может быть несчастным». Очень верно уловленное впечатление. В самом деле, его нельзя представить несчастным, смущенным или испуганным, – и в этом, пожалуй, его прелесть.