Самолеты на земле — самолеты в небе

Иная деловая бумага или неосторожное слово могут привести тонкокожего коловертца в состояние замешательства, точно папуаса, впервые услышавшего выстрел из огнестрельного оружия. Истинный же каминчанин знает цену словам и деловой бумаге. Он не удивится любому приказу, распоряжению или решению, даже самому нелепому. Ибо он знает, что за всяким предыдущим приказом может поступить приказ последующий. Пока время терпит, считает каминчанин, человек тоже должен терпеть. Ибо бумага приходит и бумага уходит, а человек остается. Но когда конечный срок все-таки подойдет, а надобность в деле не отпадет, оттягивающий выполнение приказа каминчанин исполнит в точности все так, как надо.

Поэтому в некотором роде каминчанин — типичный консерватор, волокитчик и бюрократ, несмотря на стремительный темп жизни, который он же сам организует и которому сам подчиняется. Он консервативен, как сама земля, пребывающая вовеки.

Спокойствие каминчанина держится на его практическом взгляде на жизнь. За лишней бумагой он видит только бумагу, за словом — слово, за делом — дело. Коловертец же за всяким приказом пытается увидеть человека, за человеком — идею, реализации которой от него, добросовестного коловертца, ждут.

«Напрасно коловертец все так близко принимает к сердцу, сокращает свою и без того не слишком долгую жизнь», — думает благожелательно настроенный к нему каминчанин.

18

Работают в институте Крюкова и такие каминчане, которых коловертцы любят и считают как бы своими.

Бот, например, Абанин — человек тихий, мирный, немолодой. Семьи у него нет, никаким пагубным увлечениям он не подвержен, и потому для коловертцев и для каминчан Абанин является справедливым, беспристрастным судьей.

Если у физика или биолога не ладится с прибором, он идет к Абанину. Если химик не может придумать, какую ему лучше форму для отливки органических стекол сделать, он тоже идет к Абанину. И человек этот всем помогает: физику прибор чинит, химику эскиз формы чертит. Не нужно писать Абанину служебную записку, не нужно обращаться к своему начальству, с тем чтобы оно просило начальство другого отдела починить прибор. Никогда не откажет Абанин, не скажет: «Это в мои обязанности не входит». Молоденький ли выпускник университета его позовет или человек постарше, безропотно идет Абанин на зов, помогает чем может. И хотя Абанин — лауреат Государственной премии и другие правительственные награды имеет, никогда не станет он поучать молодого человека или читать ему нотации. Чем может, поможет, а то и сам совета спросит. Несколько раз руководство предлагало ему защитить диссертацию, но он почему-то всякий раз отказывался. «Из того, что он сделал, — рассказывают коловертцы, — не меньше десяти каминчан свои кандидатские и докторские диссертации слепили».

Все любят Абанина. «Когда бы все каминчане были такими», — уважительно вздыхают коловертцы и на чем свет стоит ругают в его присутствии каминчан.

Абанину это не нравится. «Нельзя утверждать, — возражает он, — что только ваши профессии творческие. Возьмите инженеров. Иногда месяцами до поздней ночи сидеть в институте приходится, когда что-нибудь не ладится, буквально живут люди на работе. На то он и человек, чтобы увлекаться, — человек, а не муравей. Сами знаете, как бывает: изделие пошло в серию, а конструктор нашел вдруг ошибку, увидел, что совсем по-другому нужно было сделать. А изменить уже ничего нельзя. Думаете, он не переживает? Ко всякой работе можно творчески подходить, а можно формально».

Коловертцы понимают, что Абанин прав, что каминчанин каминчанину рознь.

Можно говорить и о различиях в среде коловертцев, но эти различия должны явиться предметом специального обсуждения. Сами коловертцы делят своих собратьев на «крепколобых», «усидчивых», «крутолобых», «высоколобых» и т. п.

Если среди коловертцев можно встретить задавак, выскочек и белоручек, то среди расчетливых во всем каминчан живет бессребреный инженер Абанин, который чувствует себя чрезвычайно стесненно, когда его вызывают в столицу для вручения очередной награды, и облегченно вздыхает, сложив ордена и медали в укромное место своей холостяцкой квартиры и направляясь на работу с остро отточенным карандашом и маленькой логарифмической линейкой в нагрудном кармане.

19

Приходилось ли вам задумываться над тем, какой отпечаток накладывает профессия на лицо человека, который проводит свой рабочий день в небе? И людей с какими именно лицами отбирает себе эта профессия? И почему те, кто водит пассажирские самолеты, чем-то похожи на тех, кто водит поезда метрополитена, а последние — на детских врачей, которых не боятся дети?

Не считаете ли вы, что профессия без призвания — это лишь хлеб, а призвание без профессии — только пустое небо? Что между службой и работой существует определенная разница?

…В середине мая на лесных полянах Каминска расцветают мохнатые колокольчики. Они растут большими семействами: из толстых пушистых ножек вытягиваются длинные синие раструбы с острыми, как битое стекло, краями. Растут они на границе тени и света и в основном как бы собраны воедино, но некоторые убегают довольно далеко от сбившихся в кучу родственников: мелькают в траве там и здесь, точно река, отражающая голубизну неба. Пожалуй, именно это разбегание цветов придает особую прелесть тем полянам и опушкам, на которых они живут.

Растущие отдельно колокольчики крупнее, ровнее и совершеннее, нежели те, что сбились в кучу, словно стадо овец. И кажется, будто они и есть любимые дети природы, ради которых она породила остальных, соединив их вместе без разбора, как размазанное пятно сини, лишь оттеняющее красоту тех, кому ей угодно было отдать предпочтение.

Остановишься на такой поляне, прислушаешься и не уловишь иного звука, кроме едва различимого шороха распрямляющейся молодой травы. Потом услышишь, как запоет одинокая птица и вдруг замолкнет, испугавшись чего-то. Кровь ударит в ноги, в руки и в голову, словно тебя ранили. Скинешь пиджак, вдохнешь, насколько позволит грудь, жаркий, напитавшийся запахом трав воздух и поймешь, что пришло лето.

Если взойти на самый высокий холм и, оставив справа душный лес, устланный пересохшей хвоей, выйти на широкую тропу, рассекающую мелколесье, то попадешь на кручу, откуда станут видны линия основной железной дороги и железнодорожная ветка, расходящиеся полукружиями в разные стороны. Пробегут по рельсам игрушечные вагончики, уплывет в небо дальний гудок паровоза, и вновь замрет всякое движение. Только легкий ветерок здесь, наверху, будет рождать некое подобие звука.

Эта высота, близость к небу и все особенное расположение местности как бы не на земле, но над нею долго будут сопутствовать идущему по ней человеку. Тому, кто попадает в эти места впервые, непременно кажется, что есть только верх, а низа нет, что высота существует сама по себе, а не как соседствующая с низменностью местность. Выступающий кое-где круглыми пятнами из-под земли белый песок, напоминающий маленькие озерца, в которых растет желтый львиный зев, безлюдье и бескрайность произведут на новичка сильное впечатление, соизмеримое разве что с тем, которое оставит каминская крепость и жизнь ее обитателей, если только пришельцу посчастливится проникнуть за ворота, в мир современных лабораторий, поросшего осокой пруда, ирисов и одуванчиков.

20

Приходилось ли вам замечать, что самолет на земле неуклюж, тяжел и неповоротлив, а в небе едва ли не более легок и уж наверняка гораздо более быстр, чем птица?

И еще один вопрос, связанный с необходимостью создания сложных современных устройств, требующих усилий со стороны людей самых разных профессий. Не считаете ли вы, что универсальных профессий, даже если исходить из гармонического идеала человека, все-таки не существует? Что гимнасту глупо кичиться своей силой перед тяжелоатлетом, а тяжелоатлету немыслимо превзойти гимнаста в ловкости? В ней — вся сила гимнаста, тогда как сила тяжелоатлета — в умении поднимать тяжести.