Самопознание Дзено

Гуидо еще не было, и Кармен рассказала мне, что после моего ухода им очень повезло. Они поймали еще двух дорад, поменьше, чем моя, но все же довольно крупных. Я не поверил и решил, что ей просто хочется, чтобы я поверил, будто после моего ухода они оставили занятие, которому предавались даже тогда, когда я еще был с ними. Ведь вода была неподвижной! До какого же часа они пробыли в море?

Стремясь убедить меня, Кармен обратилась к Лучано, подтвердившему факт поимки еще двух дорад, и с тех пор я думаю, что Лучано ради расположения Гуидо был способен на что угодно.

Все в тот же период идиллического спокойствия, который предшествовал купоросному делу, в нашей конторе произошел один странный эпизод, который я не могу забыть, потому что он ясно свидетельствует о безграничной самоуверенности Гуидо, а меня выставляет в таком свете, в котором мне трудно себя узнать.

Однажды мы все четверо сидели в конторе, и единственный, кто говорил о делах, был, как всегда, Лучано. Гуидо почувствовал в его речах упрек, который ему трудно было снести в присутствии Кармен. Но и оправдаться ему было тоже трудно, потому что у Лучано были доказательства того, что сделка, которую он советовал Гуидо несколько месяцев назад и от которой Гуидо отказался, принесла недурную прибыль тому, кто за нее взялся. Кончилось тем, что Гуидо заявил, что он презирает торговлю, и заверил нас, что если счастье ему изменит, он сумеет заработать деньги совсем другого рода деятельностью — гораздо более благородной. Например, с помощью скрипки. Все с ним согласились, и я тоже, правда с оговоркой:

— Но с условием, что ты будешь много упражняться!

Моя оговорка ему не понравилась, и он тут же заявил, что если уж речь идет о том, чтобы упражняться, он мог бы преуспеть и во многих других областях — в литературе, например. И снова все с ним согласились, и я тоже, не без некоторого, впрочем, колебания. Я плохо помнил физиономии наших великих литераторов и сейчас пытался вызвать их в памяти, чтобы найти хотя бы одного, который был бы похож на Гуидо. И тут он закричал:

— Хотите несколько хороших басен? Сейчас я вам их сымпровизирую не хуже Эзопа.

Все, кроме него, засмеялись. Тогда он приказал подать ему пишущую машинку и, почти не отрываясь — так, словно писал под диктовку, — и делая жесты более широкие, чем требуется при печатании, сочинил первую басню. Он уже протянул листочек Лучано, но потом раздумал, снова вставил в машинку и напечатал вторую басню. Эта далась ему труднее, чем первая, — судя по тому, что он позабыл, что должен жестикулировать, изображая вдохновение, и был принужден то и дело исправлять написанное. Потому-то я считаю, что первая басня принадлежала не ему, а вот вторая — та действительно родилась в его голове, так как показалась мне вполне ее достойной. В первой басне говорилось о птичке, которая вдруг заметила, что дверца ее клетки открыта. Сначала она хотела воспользоваться этим и улететь, но потом раздумала: она испугалась, что если во время ее отсутствия дверцу закроют, она потеряет свою свободу. Во второй речь шла о слоне, и ее характеризовала поистине слоновья тяжеловесность. Страдая слабостью в ногах, слон отправился на прием к человеку, знаменитому врачу, и тот при виде его мощных конечностей воскликнул: «В жизни не видывал таких сильных ног!»

Лучано эти басни не привели в восторг, хотя бы потому, что он их просто не понял. Он, правда, много смеялся, но было ясно, что смешным ему во всем этом кажется только то, что подобное занятие ему хотели выдать за прибыльное. Потом он засмеялся из вежливости — это когда ему объяснили, что птичка боялась потерять свободу возвращаться в свою клетку, а человек восхищался силой слабых ног слона. Однако потом он спросил:

— Ну, и что можно получить за две такие басенки?

На что Гуидо свысока ему ответил:

— Во-первых, удовольствие от их сочинения, а потом, если сочинять их много, то и много денег.

Зато Кармен была вне себя от волнения. Она попросила разрешения переписать обе басни и с жаром поблагодарила Гуидо, когда тот предложил ей свой листочек в подарок начертав на нем пером свою подпись.

Что за дело было мне, в сущности, до всего этого? Какой мне был смысл соперничать с Гуидо и претендовать на восхищение Кармен, если, как я уже говорил, она была мне совершенно безразлична? Однако, вспоминая, как я тогда себя вел, я прихожу к выводу, что, даже не будучи возвышена нашим желанием, женщина все же способна вдохновить нас на борьбу. В самом деле, разве не сражались средневековые рыцари за женщин, которых они даже никогда не видали? Что касается меня, то у меня вдруг так обострились те стреляющие боли, которые всегда терзали мое бедное тело, что для того, чтобы их унять, я вынужден был вступить в борьбу с Гуидо и тоже сочинить две басни.

Я попросил машинку и в самом деле их сымпровизировал. Правда, первая из сочиненных мною басен, вертелась у меня в голове уже много дней. Я назвал ее «Гимн жизни». Потом, после краткого размышления, приписал внизу: «Диалог». Мне казалось, что заставить животных говорить гораздо легче, чем их описывать. Так родилась моя басня, состоявшая из кратчайшего диалога:

«Рачок (задумчиво). Жизнь прекрасна, но нужно внимательно смотреть, куда садишься.

Дорада (направляясь к зубному врачу). Жизнь прекрасна, но было бы лучше, если бы в ней не было этих коварных тварей, которые скрывают в своем сочном мясе острый металл».

Теперь нужно было сочинить вторую, но мне не хватало животных. Я взглянул на пса, который лежал в своем углу, и он тоже посмотрел на меня. Эти робкие глаза помогли мне вспомнить: не так давно Гуидо вернулся с охоты весь в блохах и потом долго чистился в нашей кладовке. И тут мне сразу же пришла на ум вся басня, и я, не отрываясь, написал:

«Жил-был принц, которого кусало множество блох, и он попросил богов, чтобы они наказали его одной блохой, пусть огромной и голодной, но одной, а прочих оставили другим людям. Но так как не нашлось блохи, которая бы пожелала остаться один на один с этой скотиной в человеческом образе, ему пришлось оставить их при себе всех».

В ту минуту обе мои басни показались мне великолепными. Вещи, которые рождаются у нас в голове, всегда выглядят удивительно приятно, особенно если рассматривать их сразу после того, как они родились. Сказать по правде, мой диалог нравится мне еще и сейчас, когда я уже достаточно понаторел в сочинении. Гимн жизни из уст умирающего всегда подкупает тех, кто присутствует при его смерти: ведь и в самом деле многие умирающие тратят свой последний вздох на то, чтобы объявить, что было, по их мнению, причиной их смерти» Тем самым они как бы провозглашают гимн во имя жизни тех, кто остается жить и кто сумеет теперь благодаря им избежать указанной опасности. Что касается второй басни, я не хочу о ней говорить. Ее прекрасно откомментировал сам Гуидо, который, смеясь, воскликнул:

— Это не басня: ты придумал ее просто для того, чтобы иметь возможность назвать меня скотиной.

Я рассмеялся вместе с ним, и боли, которые побудили меня взяться за сочинение, сразу же утихли. Лучано тоже засмеялся, когда я объяснил ему, что я хотел сказать своими баснями, и заявил, что, по его мнению, за эти басни никто не даст ни гроша ни мне, ни Гуидо. Кармен мои басни не понравились. Она бросила на меня испытующий взгляд, который был очень для нее необычен и который я понял так ясно, как если б она произнесла вслух: «А ведь ты не любишь Гуидо!»

Этот взгляд привел меня в смятение, потому что в ту минуту она была совершенно права. И я подумал, что глупо держать себя так, словно я не люблю Гуидо, после того как я столько бескорыстно на него работал! Нужно будет впредь следить за тем, как я себя веду.

И я кротко сказал Гуидо:

— Охотно признаю, что твои басни лучше моих. Но не забывай, что я взялся за это дело первый раз в жизни!

Но он не сдавался:

— Можно подумать, что я когда-нибудь их сочинял!

Взгляд Кармен смягчился, и для того, чтобы смягчить его еще больше, я сказал Гуидо: