Самостоятельные люди. Исландский колокол

— Кто-то побывал здесь в начале марта и пометил одну мою овцу, — сказал Бьяртур. — Да ведь у вас в поселке еще и не то делается.

— Да, плохие вести из поселка, — подтвердил работник. — Оулавюр из Истадаля потерял около сорока овец, а уж чего-чего он ни делал, и все по-ученому. А Эйнар из Ундирхлида — больше тридцати. Надо надеяться, что на том свете у них будут лучшие пастбища. Тоурир из Гилтейги даже не говорит, сколько овец у него околело. А его младшая дочка родила незаконного младенца.

— Почему же она не вышла замуж за своего милого? — спросила дочь старосты.

Как постелешь, так и поспишь. — И прибавил: — А все коровы. Кончается тем, что эти проклятые обжоры съедают тебя целиком; брюхо у них бездонное, как Средиземное море.

— Зато у Короля гор все обошлось благополучно, — сказал работник. — В Утиредсмири овец кормят тестом, но многие все-таки захирели, как часто бывает весной, и несколько штук пришлось прирезать.

Да, Бьяртур знает, так с давних пор водится в Редсмири. Впрочем, овцой больше или меньше — какое это имеет значение для старосты? Для него главное — хорошо кормить верховых лошадей.

Метель не унималась, и девушка начала нервничать; она то и дело спускалась вниз. Снег мело прямо в дверь, ей в лицо. Никогда снег не бывает таким колючим, как весной. Девушка то бранилась, то задумывалась, потом впала в истерику и наконец совсем вышла из себя.

— Мой брат Ингольв ждет меня сегодня вечером. Он подумает, что я погибла. Боже мой, что будет, если я опоздаю на пароход!

— Ну, ночью распогодится.

— Боже мой, только бы не опоздать на пароход!

— Скоро метель уляжется.

— Иисус всемогущий, что будет, если я не доберусь до парохода?!

— Ну что же, будет другой.

— Если я не поспею на этот пароход?

— На юге все останется на месте, если ты сядешь и на следующий.

— Я должна поспеть на этот, — упрямо твердила она, — даже если я погибну в пустоши. В субботу мне нужно быть на юге!

— Да что такое стряслось?

Ни слова в ответ. Отчаяние. Она жаловалась, что ей здесь нечем дышать, и не хотела ни есть, ни пить. Все же она осталась ночевать в этом доме, полном зловония, — другого выхода не было. Она не разделась, а закуталась в попону и легла на ложе, устроенное из двух составленных вместе ящиков; она и слышать не хотела о том, чтобы улечься в постель. Всю ночь раздавались ее охи и вздохи, она то и дело сползала с лестницы и выходила наружу. Не нужен ли ей ночной горшок, осведомился Бьяртур. Нет, ей нужно взглянуть, не прояснилось ли небо. И ее тошнит… И она должна быть к субботе в Рейкьявике.

Плохо спалось на хуторе в эту ночь. Что ей надо в Рейкьявике? С кем она хочет встретиться? Разве у Аусты не такой же высокий лоб и изогнутые брови, как у нее? Теперь Ауста уже не долговязый подросток, а настоящая молодая девушка, полная тоски и отчаяния. Его дом, думалось ей, стоит одиноко в лесу, перед домом нет молодой девушки, как на блюде для пирогов. Нет, он стоит одиноко в лесу, как на стенном календаре, упавшем через люк в позапрошлом году и затоптанном овцами. Ауста первая завладела им, он был гостем на их земле — не на земле Одур. Боже мой, как она мечтала о нем всю зиму и даже всю весну, когда смерть пришла на хутор. Сегодня ночью она тоже лежала без сна и мечтала так же страстно, как раньше, еще более страстно. Но одним суждено остаться здесь, лицом к лицу со смертью, а другие уезжают на юг.

Наутро Ауста Соуллилья проснулась рано, после короткого забытья: ее разбудил звонкий, жизнерадостный смех. Погода прояснилась. Дочь старосты была счастлива, она набросилась на свои бутерброды. Нет, она не опоздает на пароход! Правда, ее спутник уверял, что погода ненадежна, но дочь старосты рассмеялась и сказала:

— Да ну ее к черту, не все ли равно! — Она опять стала чертыхаться, вышла к лошадям и беспрестанно звала своего провожатого: — Разве нельзя уже выехать?

А он сидел на чердаке и пил кофе с хозяевами.

— Какой шум и крик!

— Девчонка спешит, — сказал Бьяртур.

— Да, — ответил провожатый, прихлебывая кофе. — Эти бабы все с ума сходят, когда собираются замуж.

— Или я ошибаюсь, или она действительно раздалась в боках? — спросил Бьяртур.

— Мне кажется, это нетрудно разглядеть.

— Кто-то, значит, побывал в ваших краях?

— А ты думаешь, что они охотятся только на твоей земле, эти герои с юга, из потребительского общества?

— А-а, значит, он был из этой своры, черт этакий? — сказал Бьяртур. — Как это я сразу не догадался!

Все же он проводил своих гостей до дороги.

Погода была неспокойная — должно быть, снова выпадет снег. Провалиться бы ему в тартарары! Неужели эти бесенята не могут вовремя вылезти из-под перины? Бьяртур взял два больших ножа, завернутых в кусок мешковины, развернул и положил ножи на кровать, на ту сторону, где он спал, снял с полки точильный камень, поплевал на него, — раздавшийся звук пронзил все живое и мертвое…

— Хельги, вставай, мальчик, ты мне нужен.

Хельги нехотя поднялся, натянул штаны и начал искать чулки. Отец продолжал точить. Остальные ребята выглядывали из-под перин. Бьяртур выдернул волос из головы и попробовал лезвие, затем достал из ящика заржавленную отвертку, вытер ее о штаны и тоже наточил.

— Оделся ты наконец, лодырь?

— Что я должен делать?

— Что делать? То, что я тебе скажу. Спустись-ка вниз.

Подталкивая мальчика, он спустился следом за ним по лестнице. Жена смотрела безумными глазами на мужа, стоявшего у люка с ножом в каждой руке. Уж не думала ли эта измученная женщина, верившая в победу добра и взбивавшая молоко, как научил ее Иисус Христос, что она сумеет сломить эту непоколебимую волю к завоеванию, на которой строилась свобода и независимость нации целое тысячелетие — тысячелетие существования Исландии!

Она бросилась на шею своему мужу, стоявшему у люка с ножами в обеих руках.

— Это все равно что убить меня, Гудбьяртур, — сказала она. — Я не могу больше видеть, как голодают дети.

Она вся, от головы до ног, сотрясалась от рыданий. Она была как цветок, окропленный росою слез.

Но он стряхнул ее одним движением плеч. И она смотрела ему вслед безумными глазами. Бьяртур спустился вниз.

Некоторое время внизу слышалась тихая возня. Бьяртур освободил конец свернутой в пучок веревки и сделал из нее петлю, затем поднял корову, — она еле держалась на ногах, издавая жалобные стоны. Он вывел ее из стойла; она тоскливо мычала в открытую дверь…

В это мгновение все рухнуло перед Финной из Летней обители, этой молчаливой женщиной, любившей песни, родившей много детей — на благо родине и для смерти. Она была добра, у нее были друзья среди аульвов, но ее сердце долго билось в страхе и трепете. Жизнь? Казалось, что в эту минуту жизнь вернулась к своему истоку. Ноги у Финны подкосились, и она молча, без единого звука повалилась на руки старой Халберы, — упала как пыль и прах на увядшую грудь своей матери.

Барселона — Копенгаген