Самоубийство и душа

Более того, медицинские ошибки являются частью медицинской работы. Существуют ошибки в хирургии, акушерстве, анестезии, в диагностике и лекарственном лечении. Никто не требует от медицины совершенства. В борьбе со смертью от врача ожидают, что он будет сражаться неустанно, но не побеждать всякий раз. Врач до какой-то степени должен привыкать к смерти своих больных, так как физическая смерть становится его ежедневным спутником уже в начале обучения анатомическому препарированию.

У психиатра меньше шансов совершать драматичные ошибки, чем у терапевта или хирурга. У него меньше вероятность потерять пациента в результате его смерти, за исключением самоубийства. В связи с тем, что смерть — наиболее явная «ошибка» для человека с медицинским образованием, психиатр может относиться к самоубийству так же, как хирург к неудачной операции.

Ошибки аналитика рассматриваются под другим углом зрения. Больше всего его беспокоит здоровье души, и потому его стандарты оценок связаны с психологической, а не физической жизнью. Мы поймем далее, что психическое здоровье не должно проявляться во внешнем физическом поведении; следовательно, распознать и оценить ошибки аналитика оказывается гораздо труднее. Душевные шрамы и увечья проявляются иначе. Ожидания в аналитической работе также более сложны, чем в медицине, и границы между успехом и неудачей в анализе проявляются не столь отчетливо.

Кроме того, так как аналитическая работа является взаимоотношением, требующим определенных обязательств от личности аналитика, он всегда вовлекается в каждое событие. Подобное вовлечение выходит за пределы медицинской ответственности за пациента; скорее, это такое участие в делах другого человека, в котором аналитик задействован непосредственно, личностно. Таким образом, смерть пациента для аналитика — всегда его собственная смерть, его собственное самоубийство, его собственное поражение. Аналитик, вступающий снова и снова в отношения с людьми с суицидальными настроениями, вынужден прорабатывать свою собственную смерть и собственные просчеты, так как люди, обращающиеся к нему для лечения, вызывают к жизни и собственные проблемы аналитика. Такое отношение отличается от установки врача, не рассматривающего болезни и жалобы, с которыми к нему приходят пациенты, как нечто принадлежащее также и ему самому. Уникальные взаимоотношения, устанавливающиеся у аналитика с другим человеком, в то же самое время не позволяют кому-либо еще участвовать в данном случае с подобной степенью вовлеченности, так что аналитик переживает каждую смерть в одиночестве.

Обучение недостаточно хорошо подготовило аналитика к таким переживаниям. Он сталкивается со смертью, не имея непосредственного доступа к мертвому и умирающему—той возможности, которой располагает врач еще в процессе обучения. Путь аналитика к такому пациенту оказывается психологическим, то есть он проходит через смертное переживание в своей собственной психике. Его личный (обучающий) анализ на этапе подготовки включает инициацию в психологическую смерть. Однако инициация — это только начало. Аналитик рискует остаться несведущим специалистом, если в этой наиболее критической области своей деятельности не будет противостоять психологической смерти с таким же постоянством, с каким врач встречает физическую смерть. Вырабатывая свое отношение к самоубийству, аналитик движется в сторону такого противостояния. Оно помогает ему приблизиться к смертному переживанию, развивая в себе непредвзятость и способность встречать смерть, психологически сравнимую со способностью врача встречать смерть физическую.

Если бы психиатр одновременно был аналитиком, мы, кажется, нашли бы идеальное решение — медицинский анализ. В этом случае он, с одной стороны, мог бы работать как психолог, вступая в уникальные взаимоотношения с пациентом, а с другой — располагал бы арсеналом медицинских средств, из которых можно было бы выбрать необходимый для данного случая инструмент при первом появлении смутных очертаний грядущего самоубийства. Таков сегодня общий стереотип или паттерн. (И аналитики-медики, и аналитики без медицинского образования стремятся выступать в качестве психологов в вопросах о самоубийстве, поскольку и те, и другие сохраняют при этом и медицинскую точку зрения на проблему.) Вряд ли существовала бы причина продолжать эту дискуссию, если бы перед нами не стоял основной вопрос: а не оказывается ли медицинский анализ идеализированным решением, ведь в действительности он содержит в себе еще больше проблем, чем медицина или анализ, действующие раздельно?

Вопросы, требующие разрешения в медицине и в анализе, трудно объединить. Может ли человек практиковать анализ и в то же время придерживаться точки зрения современной научной медицины? Или может ли человек воспринять полностью точку зрения глубинной психологии, торжественно заявляющей о главенстве души, и практиковать в ортодоксальной медицине? Мы увидим в последующих частях книги, что душа и тело могут выставлять совершенно противоположные требования. Случаются ситуации, когда права на жизнь требуют, чтобы душевные ценности отвергались. Если человек защищает жизнь, как и обязан поступать врач, психологические соображения должны отойти на второй план. Примеры подобных ситуаций можно найти в любой больнице для душевнобольных, где во имя защиты жизни и предотвращения самоубийства используются разнообразные способы яростного психологического оскорбления для «нормализации» страдающей души. Фактически каждая предосторожность, каждое предписание, каждый метод лечения в современной медицине содержат в себе антипсихологический компонент в виде транквилизаторов (что наиболее очевидно) или просто в форме перевязки или наложенной шины, которые кажутся только техническими средствами. Лечение тела воздействует не только на тело. Нечто при этом воздействует также и на душу, и это «нечто» может быть вполне позитивным, хотя, бесспорно, окажется негативным, если воздействия на душу отвергаются или не принимаются во внимание. Всякий раз, когда лечение откровенно пренебрегает подобным переживанием и спешит уменьшить или преодолеть его, оно в определенном смысле вредит душе. Ибо переживание — единственная пища души.

Если человек отстаивает психологическую жизнь, как следует поступать и аналитику, физическая жизнь может пойти вразрез с ней и остаться незавершенной во имя исполнения требований души, ее настойчивых тревог о спасении своих ценностей. Казалось бы, такая ситуация должна идти против всех соображений здравого смысла, всей медицинской практики и всей рациональной философии metis sana in corpore sano1. И все же жизненный опыт постоянно подбрасывает нам примеры, в которых тело только вторично, и каждый невроз демонстрирует приоритет психического над соматическим.

Существующая напряженность во взаимоотношениях между телом и душой наиболее отчетливо кристаллизуется в проблеме самоубийства. Здесь тело может быть разрушено «просто фантазией». Ни один другой вопрос не заставляет нас так остро вглядываться в психическую реальность как в реальность, равнозначную телу. И поскольку всякий анализ вращается вокруг оси психической реальности, самоубийство становится парадигматическим переживанием всякого анализа, а возможно, и всякой жизни.

Глава 2. Предотвращение самоубийства: точки зрения социологии, закона, теологии и медицины

Рассмотрение вопроса о предотвращении самоубийства следует начинать с тех областей, которые наиболее тесно с ним связаны. Именно они могут помочь выработать собственный взгляд на эту проблему. Однако в данном случае старые аргументы «за» и «против» самоубийства и их правомерность должны быть отброшены. Какими бы интересными они ни казались, им не дано вывести нас на новую «территорию». Аналитический подход отличается от других тем, что не ставит перед собой задачи осудить или оправдать самоубийство, он просто пытается понять этот феномен как факт психологической реальности. Как другие смотрят на эту реальность? И, более того, почему они рассматривают эту реальность тем или иным образом? Для того чтобы выстроить собственную позицию, человек должен исследовать, как формируется отношение других людей к этой проблеме. Таким образом, изучение самоубийства должно начинаться с выявления источников суицидальных аргументов как психологических установок, возникающих из фундаментальных моделей мышления, действующих в тех областях, где самоубийство обсуждается наиболее часто.

Все мы, независимо от призвания, действуем исходя из определенных корневых метафор. Эти мыслительные модели лежат в основе нашего поведения и определяют способ, с помощью которого мы рассматриваем проблемы, встречающиеся в нашей профессиональной деятельности. Эти метафоры представляют собой не столько тщательно разработанные сознательные установки, сколько полуосознанные, укоренившиеся в структуре самого психического. Изучение корневых метафор является частью истории идей* (Хиллман различает историю событий и историю идей, выраженную в моделях мышления, с помощью которых человек стремился (и продолжает стремиться) описать внешний и внутренний миры). Благодаря исследованию Юнгом архетипической природы этих фундаментальных форм или паттернов видения мира история идей становится более эмпирической и психологической, более тесно связанной с реальной жизнью, так как эти же самые модели мышления действуют через бессознательное в установках каждого человека.

Мы не можем выбрать и отбросить корневые метафоры по собственной воле. Они традиционны, передаются из поколения в поколение самими представителями профессии, и когда мы беремся за решение профессиональной задачи, то выступаем в архетипической роли. Там, где жива традиция, ее архетипическая предыстория оказывает помощь всем, кто имеет к ней отношение. Во многом она обладает большей властью, чем индивид, увеличивая эффективность его профессиональных усилий.

Рассмотрим, например, работу социолога. Управляющая его установками корневая метафора, к которой он сохраняет лояльность, — это общество. Для него общество — живая реальность. Оно приводит его к пониманию себя самого, предлагает модель мышления, с помощью которой социолог строит свои гипотезы, и область фактов, в которой эти гипотезы могут быть проверены и могут найти свое применение. Новые факты сначала будут соотнесены с этой моделью, и чем лучше они смогут вписаться в нее, тем более эффективной окажется работа социолога.