Самоубийство Земли

Она сняла туфли и побежала. Бежать босиком было невыносимо тяжело, тысячи маленьких иголочек впивались в пятки, каждый шаг отдавался болью…

Поворот. Еще один.

Матрешина остановилась перед домом Петрушина и перевела дыхание.

Домик казался избитым и искалеченным: окна выбиты, вокруг мусор, даже стены, кажется, и те покосились. Лишь дверь почему-то плотно закрыта.

Матрешина обернулась — никого. Пустая улица. Вдали, на площади, грохочет барабан.

Она медленно открыла дверь и вошла…

Поняв, что речь его наконец-то подходит к концу, Безголовый безо всякой команды поднял голову и улыбнулся.

— Заканчивая свою речь, — радостно сообщил он, — которую, напомню, я произносил по решению народика, хотел бы подчеркнуть следующее: кто бы еще вчера мог представить, что плюшевый вот так запросто придет сюда, к нам, и подвергнется Почетной Казни? А сегодня это уже стало реальностью. Сейчас мы с вами понимаем: ничто не в силах помешать нам оказать Петрушину эту особую честь. Вдумайтесь: плюшевый подвергается не поруганию, не наказанию даже, а Почетной Казни! И это прекрасный символ демократических преобразований, происходящих у нас в стране.

Троекратное «Ура!» и аплодисменты ответом Великому Командиру.

— Барабаны… — Безголовый выдержал паузу, подобающую торжественности момента. — Вперед!

Тугие удары разнеслись над площадью.

Безголовый привычно набрал в легкие побольше воздуха — перекричать барабанщиков дело нелегкое — и властно крикнул:

— Счастливца ввести!

На площадь вышел аккуратный, словно по линейке построенный квадрат золотых солдат: двое впереди, двое — сзади. Между ними — строго по центру — шел Петрушин.

Шел он спокойно, даже излишне медленно, чем постоянно нарушал стройность квадрата: солдаты не могли приспособиться к его ленивому шагу. Руки у Петрушина были заложены за спину, а смотрел он почему-то прямо в глаза Воробьеву. Последний Министр вздрогнул, заметив в глазах плюшевого не мольбу о пощаде, не страх и даже не растерянность — в них легко прочитывалась спокойная уверенность гражданина, хорошо знающего себе цену. Так мог бы смотреть, пожалуй, тот житель Великой Страны, которого ожидало впереди очень важное дело…

Воробьев отвернулся.

Безголовый отыскал в бумажке нужное место и торжественно сообщил собравшимся:

— Сегодня мы подвергаем плюшевого не просто Почетной Казни, что уж само по себе было бы замечательно. Мы подвергаем его самой Почетной Казни — путем поджигания головы.

Воробьев с радостью заметил: услышав эти слова, Петрушин вздрогнул.

Матрешина схватила со стола карандаш и оглянулась на дверь, будто боясь, что кто-нибудь уличит ее в воровстве.

Карандаш… Его карандаш! Конечно, это самая лучшая вещь на память о Петрушине! Карандаш, который помнит тепло его рук. Карандаш — его верный помощник, его, быть может, единственный верный друг.

…Матрешина не спала всю ночь перед Почетной Казнью, а утром вдруг поняла: «Я ведь никогда больше не увижу Петрушина. Никогда не услышу его голоса, он никогда больше не уснет на моем плече. Петрушин ушел из моей жизни навсегда».

Пустая безысходность слова «навсегда» поразила Матрешину до такой степени, что она решила непременно прийти сегодня в дом Петрушина и взять что-нибудь на память. Ей казалось, что таким образом она победит глупую безысходность.

Теперь Матрешина сжимала карандаш в руках и испытывала если не радость, то бесконечное удовлетворение.

Но тут взгляд ее упал на исписанные листы, которыми был усеян стол.

Безрукий понимал: речи закончены, и, значит, в процедуре Казни наступает самый ответственный момент. Поняв это, он почувствовал в коленях нервную дрожь.

Сегодня можно было ожидать самых непредвиденных осложнений.

Ведь у солдат не было опыта совершения самой Почетной Казни, то есть казни путем поджигания головы. Вдруг что-то не сладится: трудно ведь без опыта. Кроме того, Воробьев решил обойтись без традиционного ритуала протеста, но, кто его знает, что придет в голову плюшевым. А если придет что-то не то — кто будет виноват? Разумеется, он — Главный Помощник.

После неудачного покушения на Воробьева, после того, как Безрукий столь откровенно высказал свое отношение к Последнему Министру, жизнь Главного Помощника, как ни странно, вовсе не изменилась. Его не посадили в тюрьму, даже не отстранили от дел. Он был нужен на своем месте. Для того, чтобы во всех неудачах в жизни Великой Страны было кого винить.

Сначала он только подозревал это, догадывался, но однажды через свое потайное окошко услышал, как Воробьев наставляет в очередной раз Великого Командира: «Вот еще одно правило, которое ты должен вписать в „Руководство по руководству руководством настоящим государством“. Великий Командирчик, нет сомнения, что ты воистину велик, но даже такой великанчик, как ты не застрахован от ошибочек. Такова диалектика. Однако народик должен обвинять в них кого угодно — только не тебя. И вот тебе правило: „В настоящей стране рядом с правителем обязательно должен быть тот, кто в глазах народика будет всегда и во всем виноват. Это сильно поднимает авторитетик Великого Командирчика. Такой руководитель нужен еще и для того, чтобы было с кем выгодно сравнивать Великого Командирчика. Конечно, я мог бы взять на себя эту сложную задачку, но, мне кажется, есть кандидатурка получше“».

— Безрукий, — радостно выдохнул тогда Великий Командир, как всегда уверенный, что это он сам так здорово во всем разобрался…

И вот теперь, пожалуй, впервые в жизни, Главный Помощник смотрел на обряд Почетной Казни с некоторым страхом.

«Важно, чтобы он именно с головы загорелей, обязательно с головы, — нервно думал Безрукий. — А если вдруг сорвется что-нибудь? Кто его знает, как горят головы плюшевых… Тут ведь самое главное, чтобы сначала голова занялась, а хворост, чтобы — потом, после».

3

— Что ж я, дура, сразу не догадалась, что делать надо… Хотела, видишь ли, себе ведь на память оставить, идиотка! — Матрешина отбросила карандаш и стала собирать исписанные листы в одну кучу. Каждый листок казался невероятно тяжелым, и с трудом перемещался по столу. Но Матрешина не обращала на это внимания. — Тут не вспоминать надо — действовать, — убеждала она себя. — Вдруг еще не поздно? Вдруг они прочтут это и поймут, что Петрушин — гений, а гениев нельзя убивать — их и так мало.

Матрешина почти не умела читать, и поэтому не могла оценить написанного Петрушиным. Но она была твердо уверена: Петрушин мог написать только гениально.

Пачка листов казалась просто неподъемной, словно это не бумага была, а каменная плита. Матрешина подняла ее двумя руками.

Она несла листы на вытянутых руках, и руки скоро онемели. К тому же идти босиком становилось совсем невыносимо, хотелось присесть, хоть немного отдохнуть. Но Матрешина понимала: дорого каждое мгновение. Жизнь — ведь это такая штука: опоздаешь на секунду, она обидится и уйдет навсегда.