Самозванцы. Дилогия

Больше всего Чигирева беспокоила судьба его семьи, которая всецело зависела от его собственной. Если следствие примет версию дьяка Смирного об измене, шпионаже в пользу польского короля и поношении государя, то не сносить историку головы. В прямом смысле слова. Ну, а семью обязательно лишат имущества, изгонят из Москвы и пустят по миру. Не миновать тогда им и всем потомкам государственного преступника холопского ярма на столетия вперед.

«Надо же было так попасться! – в отчаянии заскрежетал зубами Чигирев. – Обиделся, видишь ли, на оскорбление, гордость взыграла. Да «холоп» здесь вовсе не оскорбление, так, пренебрежительное обращение. Самые родовитые бояре именуют себя так, обращаясь к царю. А я-то кто? Чиновник средней руки, даже не дворянин. Дурак ты, Серега! Решил играть по правилам этого времени, а из шкуры интеллигента начала двадцать первого века так и не выбрался. Времени? Да нет. Взять хоть самого задрипанного крестьянина в Речи[8] Посполитой. Он за обращение «холоп» от любого, кроме своего пана, такое устроит – мало не покажется. А к мелкому купцу и шляхтичу уже сам король должен обращаться: «пан». Холопство – это уже российская специфика… Терпеть её не могу! Но раз уж решил что-то менять, то надо принимать условия игры, а не артачиться. Ладно бы только себя погубил, а ведь еще Дашку с сыном подставил. Идиот!»

Он поднялся и походил по камере. Конечно, он будет когтями и зубами цепляться за жизнь и пытаться спасти семью. Но зачем лгать самому себе? Шансов мало. Презумпцию невиновности здесь и знать не хотят, адвокатов нет, а судьи, скорее всего, вынесут обвинение заочно. Впрочем, есть одна лазейка для Дарьи. Если подьячего Сергея Чигирева засудят за «учиненную бузу в постельном приказе», как отрапортовал о случившемся сотник Федор Семенов, то Дарье и сыну ничего фатального не грозило. Тогда Чигиреву за необузданное поведение грозили публичное битье кнутом, изгнание со службы и, возможно, ссылка в какой-нибудь из отдаленных маленьких городков. Конечно, с мечтами о государственной карьере придется проститься, да и великую программу преобразования государства Московского надо будет забыть. Но главное – будет спасена семья.

«Впрочем, почему это «забыть»? – Чигирев резко остановился прямо посреди комнаты. – А почему я вообще решил, что преобразования можно проводить только через Годунова? Неужели год службы в приказе так ничему и не научил? Не нужна Годунову никакая свобода, прогрессивные реформы, сближение с Европой. Более того, он их боится. Его вполне устраивает холопская закабаленная страна. Дороже всего ему власть, и, как любой абсолютный правитель, он понимает, что правоспособное население – это угроза его самовластию. Поэтому и прикрепляет к земле крестьянство, притесняет казачество. Просто, в отличие от Ивана Грозного, он понимает, что одними репрессиями крепкого государства не построишь. Его реформы – это попытка укрепить державу, но державу, в которой он – всевластный самодержец. Он к царскому венцу два десятка лет шел и уж теперь его так просто не упустит. А я-то, идиот, ему писал: «Великий Государь, дабы сборы хлебные приумножить да народ православный в довольстве и богатстве держать, надобно крестьянам крепостным волю дать, да казакам привилегии жаловать».

Вот он мне и ответил. Передал грамоту Смирному, научи, мол, дурака уму разуму… по-отечески. Работник-де ценный, о грядущем голоде предупредил да хлебушек припас без мздоимства. Дьяк и выполнил поручение. По-отечески, в здешнем понимании: кулаком в зубы, плетью по спине да посохом по макушке. Потому что не «по-отечески» – это ноздри рвать да голову рубить.

Стало быть, может, и не так плохи дела мои. Ну забузил дурак подьячий, к вольности в Сибири привыкший. Так ведь если доказать удастся, что против государя ничего худого не имел, то и впрямь смогу ссылкой отделаться, а там… Ведь даже если бы не ссылали, ничего я в Московии годуновской не изменил бы. Это я уже понял. К Отрепьеву надо бежать, к Лжедмитрию. Его поддерживать, к нему в советники пробиваться. Ведь если не допустить его убийства, то уже через четыре-пять лет Россию действительно можно сделать европейской державой…»

И тут он услышал лязг отпираемого замка. В комнату вошел стрелец с факелом в руке и сумрачно посмотрел на узника:

– Ступай-ка, тебя на дознание велят.

Чигирев тяжело вздохнул. «Ну вот, началось, – подумал он. – Теперь кнутами и дыбой будут признание вырывать, что такого я супротив государя имел».

В сопровождении стрельца он прошел узкими коридорами и вошел в большой зал, освещенный светом факелов. Там, за конторкой в дальнем углу, сидел повытчик, ведший протокол допроса. Двое обнаженных по пояс палачей пытались привести в чувство висевшего на дыбе без сознания голого человека. С первого взгляда было видно, что дознаватели крепко поработали над подследственным. На несчастном не было живого места, все тело покрывали многочисленные кровавые рубцы и следы от ожогов, из растрепанной бороды палачи, должно быть, вырывали целые клоки волос. Перед пытуемым в обитом красной материей золоченом кресле понуро сидел Борис Годунов. Чигиреву показалось, что в глазах у царя застыла смертная тоска.

Историк медленно, на полусогнутых ногах подошел к государю и рухнул ниц.

– А, это ты, – услышал он примерно через полминуты усталый голос Годунова. – Опять бузу затеял?

– Прости, государь, – стараясь придать голосу как можно больше подобострастия, проговорил Чигирев, – не мыслил я супротив тебя ничего дурного. Но худыми словами облаял меня дьяк Смирный, и не смог я стерпеть позора. За себя вступился. Оговорил меня дьяк после, будто я что худое о тебе…

– Гордый значит, – печально усмехнулся Годунов. – Что же ты за слуга такой, коли государева наказания принять не желаешь да за нож хватаешься? Уж не изменник ли ты и впрямь?

– Прости, великий государь, – чуть не плача заскулил Чигирев, – не ведал я, что дьяк волю твою исполняет. Ежели бы сказал он, что по твоему указу хает меня да бьет, любую казнь с радостью принял бы.

– Смирный мной над тобою был поставлен, – проговорил Годунов, – и, стало быть, что он делает, то моя воля.

– Прости холопа дурного… – с трудом выдавил Чигирев.

– Холоп, – бесцветным голосом подтвердил царь. – Это говоришь ты так. А числишь ли себя холопом моим?

– Числю, государь, вот те крест, – Чигирев истово перекрестился.

– Пес с тобой. Сапог целуй, – Годунов выдвинул вперед ногу в красном сафьяновом сапоге.

– Ох, велика милость царская, вору ножку облобызать позволил, – услышал Чигирев шепот одного из палачей С трудом подавив в себе отвращение, он на четвереньках подполз к царю и поцеловал носок сапога.

– Гордый, – усмехнулся Годунов. – Иной боярин счастлив был бы царский сапог поцеловать, а ты вон как скривился. Холоп из тебя, как из дерьма ядро. При Иване не быть бы тебе живу. Не любил он таких. А у тебя еще дурь в башке: крестьян-де от крепости освободить надо да казакам милости дать. А сотвори такое и не останется Руси. Вся в смуте сгинет.

Чигирев чуть было не выкрикнул, что всё наоборот, что смута неизбежна, если не освободить крестьян и казаков, но вовремя прикусил язык.

Царь меж тем продолжал:

– Но службу несешь ты справно. Мне это любо. Да и нет у тебя среди бояр благодетелей… Или есть? Или же ты еще Романовым верен, а мне лишь холопом прикидываешься?

Он грозно посмотрел на Чигирева.

– Богом клянусь, не в сговоре я с Романовыми! – историк истово поцеловал нательный крест. – Верен я тебе, государь.

– Он тоже говорил, что верен, – кивнул царь в сторону висящего на дыбе человека, – ан проворовался. Как он там, Антип?

Один из палачей приподнял голову испытуемого и большим пальцем проверил пульс у него на артерии

– Сдох, государь. Ни слова не сказал, собака.

И тут Чигирев с ужасом узнал в пытуемом дьяка Смирного.

– Пес, – сплюнул в сторону Годунов и снова повернулся к Чигиреву: – Ты его признал, вижу.

– Признал, – еле ворочая языком, сказал Чигирев. – В чем же вина его, государь?

– Уж не в том, что тебя отдубасил, – усмехнулся Годунов. – Седьмого дня донесли мне, что монах Чудова монастыря Григорий врал, будто есть он чудом спасенный от смерти царевич Дмитрий. Я Смирному указал Григория того схватить и дознание провести. А второго дня, как проведал я про вашу тяжбу со Смирным, так вспомнил про наказ свой. И оказалось, что сей пес указа моего не исполнил. «Забыл», говорит. Мой царский наказ забыть! Не бывает такого. Изменники-бояре ему Григория отпустить повелели. И отпустил он и под самой жестокой пыткой не признался, кто приказал ему. Ты понимаешь, что деется? У меня в постельном приказе дьяк изменяет и за неведомого моего ворога смерть принимает! Измена в самом сердце. А теперь скажи мне, будешь мне служить верой и правдой?