Самозванец
Шрифт:
Мрачный восторг?
От чего? Одним взмахом пера, росчерком — даже не писал сам, а подписал только — отказаться от четверти царства!
Но ведь на бумаге. Земли-то еще предстоит отвоевать. А не подпишешь — не завоюешь, И все-таки обещано слишком много.
А может быть, в этом и дело? И не умный Дмитрий в восторге, а алчный зарвавшийся Мнишек, утративший чувство реальности?
Уж он-то ликует. А на него устремлен взгляд «задумчивый»…
Такой же взгляд был у Дмитрия, по всей видимости, и в Кракове, когда в доме, принадлежавшем иезуитам, — он пришел туда тайно, переодетый в бедное рубище, закрывая
Тогда ликовали иезуиты или францисканцы — есть письмо папы Павла V, где он утверждает, что именно они, а не иезуиты приняли Дмитрия в католичество, — в надежде подчинить себе «все неизмеримые страны Востока».
Много обещал всем молодой рыжеволосый человек. А они в упоении и не замечали, что обещает больше, чем хочет да и вряд ли может дать. Но что он мог поделать! Подобно Ричарду III, Дмитрий отдавал полцарства за коня.
И коня получил.
Оставалось поставить ногу в стремя.
А другие уже скакали.
Скакали воинские отряды, собирались любители славы и наживы, верхом скачут гонцы, в каретах мчат послы. Началось движение, которое уже не остановить.
Царь Борис в Москве, правда, не скакал. Он метался. Как утопающий за соломинку, хватается он за наивные доказательства «неподлинности» претендента.
Первые опровержения содержат версию о монахе, бежавшем в Польшу еще в 1593 году. Потом, по всей вероятности неожиданно для Годунова, выяснилось, что речь идет о хорошо известном ему Отрепьеве, относительно которого были своевременно даны, но не выполнены надлежащие распоряжения…
Можно представить себе гнев и ярость Бориса!
Можно представить и состояние дьяка Смирного-Васильева, которому было приказано отправить Григория Отрепьева под крепким присмотром в Кириллов монастырь.
В монастырь, в заключение, а не к королевскому двору в Польшу!
Почему же «вор» там?!
Свидетельствуют очевидцы: Смирной стоял перед царем, как мертвый, и ничего не мог отвечать.
Да он и был уже мертвый. Борис только выбирал казнь пострашнее.
И придумал.
Он велел «считать» Смирного.
«Считать» в то время означало ревизию. Многие ли из российских должностных лиц способны и сегодня выдержать такое испытание? У Смирного надежд не было. Царь поступил в своем характере. Не за ослушание или халатность был забит до смерти дьяк, а за воровство и мздоимство — «начли на него множество дворцовой казны» и били, пока не умер.
Называлось это правёж. Слово «правеж» родственно словам «право» и «правда». Формально поступили по закону и справедливости. Но есть еще одно родственное слово — «расправа». Трудно было придумать казнь мучительнее…
Но значит ли расправа над Смирным, что в тождестве Отрепьева и Дмитрия Борис больше — во всяком случае, официально — не сомневается? Посник Огарев отправлен к королю с царским представлением, в котором говорилось:
«В вашем государстве объявился вор расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудовом монастыре и у тамошнего архимандрита в келейниках, из Чудова был взят к патриарху для письма, а когда он был в миру, то отца своего не слушался, впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, несколько раз убегал от отца своего и наконец постригся в монахи, не отставши от своего прежнего воровства, от
чернокнижества и вызывания духов нечистых.Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх с освященным собором осудили его на вечное заточение в Кириллов Белозерский монастырь, но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирощанином Мисаилом Повадиным, ушел в Литву.
И мы дивимся, каким обычаем такого вора в ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями».
В Москве удивляются.
Подлинно ли, однако, удивляются?
В самой грамоте есть фраза, способная вызвать в этом сомнение.
«Хотя бы тот вор и подлинно был князь Дмитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, а от седьмой жены».
Аргумент этот, в сущности, находка для сторонников самозванца. Если уж сам царь допускает возможность того, что Отрепьев «подлинно князь Дмитрий Углицкий», пусть и не имеющий юридических прав на наследство, то как же мы можем сомневаться!
Виват, царевич Димитрий Иоаннович!
И на слабую и явно с перебором — отца не слушался! — составленную грамоту Дмитрий отвечает той, что уже цитировалась:
«Опомнись и злостью своей не побуждай нас к большому гневу. Отдай нам наше…»
А мы отпустим вины.
Сколько гордой самоуверенности в почти миролюбивой по виду грамоте!
Разговор с позиции силы. Ибо нужно обладать силой, чтобы обещать милость. Но пока с ним лишь добровольцы, и неизвестно, как они себя поведут при первом серьезном столкновении с сильным войском сильного государства. Какие тут милости! Неужели просто блеф?
Нет, все-таки характер. Милости ему по душе. Он уже доказал это. Пощажен наиболее, пожалуй, опасный в тот момент разоблачитель.
Варлаам… Так и хочется назвать этот персонаж из первого действия трагедии, получившей в нашей истории название «Смута», вздорным стариком. Трагедия не исключает фарсовых персонажей. Варлаам таков. Когда вся рота двинулась в ногу и сотни последователей спешат под знамена «царевича», находится поручик, который выскакивает перед строем, размахивая руками.
Рискуя головой и вечно неутоленным животом, пробивается Варлаам в Краков, чтобы открыть глаза королю.
Но глаза Сигизмунда давно открыты, и на той картине, что рисуется перед королем, странствующему монаху нет места. Однако и избавиться от него одним махом трудно. Ведь реальный пока царь Борис Годунов, с которым Республика состоит в перемирии, требует казни «вора» Отрепьева. Король вынужден отвечать послу Бориса Огареву уклончиво. Самозванцу-де от правительства помощи нет, а что касается помощников добровольных, то Сигизмунд даже обещает их наказать. Что же тут делать с обличителем, свидетелем годуновской версии?
Но нашел же Борис, что сделать со Смирным! Не менее находчив и Сигизмунд, хотя и в другом роде. Раз он никакого самозванца не поддерживает, то стало быть, и дела с ним не имеет. А если имеет Мнишек, то путь в Самбор чист. Иди и обличай! Скатертью дорога.
Неугомонному монаху порадоваться бы везению, но вожжа попала под хвост крепко. Почему он так настойчив? Рассчитывает на большую милость и благодарность Бориса? Но нужно же понимать: Борис далеко, а Дмитрий рядом.
Или настолько глуп, что твердит за упокой там, где нужно о здравие? Не похоже. Монах с заметной хитрецой.