Самозванец

Кто же виновник бед?

Всевышний?

Но на всевышнего роптать не положено, ибо в мудрости! своей он всегда прав, а люди грешны и кары заслуживают… Однако и дьявол не дремлет, ибо силен и коварен. Так чью же волю вершат ныне на Руси сильные мира сего, и первый среди них царь Борис, господню или лукавого?

Выходило, что второе вернее.

Мнение это разделяли многие, и царь его чувствовал и боялся. Иначе зачем ему было вопреки обычаю вводить особую «при заздравной чаше» молитву?

Молитву о том, «чтобы он, царь Борис, единый подсолнечный христианский царь, и его царица, и их царские дети на многие лета здоровы были и счастливы, недругам своим страшны;

чтобы все великие государи приносили достойную почесть его величеству;

имя его славилось бы от моря до моря и от рек до концов вселенной к его чести и повышению, а преславным его царствам к прибавлению;

чтобы великие государи его царскому величеству послушны были с рабским послушанием, и от посечения меча его все страны трепетали;

чтобы его прекрасноцветущие, младоумножаемые ветви: царского изращения в наследие превысочайшего Российского царствия были навеки и нескончаемые веки, без урыву;

а на нас бы, рабах его, от пучины премудрого его разума и обычая и милостивого нрава неоскудные реки милосердия; изливались выше прежнего».

Вот так!

Собственно, это не молитва, а своего рода манифест, программа внутренней и внешней политики. Обычно такого рода программы удивительно однообразны — народу обещают, врагов стращают. И годуновская не исключение.

Но есть и своеобразие. Народу, в сущности, не обещают ничего определенного, кроме неоскудных рек милосердия, что довольно расплывчато. Зато царю и его потомству запрошено у господа с большим избытком. Вначале царю, царице и царским детям вымаливается (вымолить должен народ!) на многие лета здоровье и счастье. Что ж, это можно понять. Однако автору молитвы показалось, что запрошено недостаточно, и высказывается желание дополнительное — чтобы прекрасноцветущие ветви царского изращения были навеки. Но и этого оказалось мало. Занудливо уточняется — на нескончаемые веки, без урыву!

Такова же ненасытность требований, так сказать, внешнеполитических. Сначала от «великих государей» требуется «достойная почесть». Требование справедливое. Но опять мало! И возникает требование поистине варварское, христианской молитвы недостойное, — «великие государи» должны быть послушны, да еще с рабским послушанием, а все страны трепетать «от посечения меча» и не меньше!

Вряд ли такое обращение ко всевышнему могло прийтись по душе соседям Москвы, скорее, насторожить их. Вряд ли вообще такого рода программу возможно было осуществить на практике, сколько ни повторяй ее «при заздравной чаше». Нет, это не молитва, это сказка о золотой рыбке и ненасытной старухе — желания непомерны, размах их вызывает мысли не о силе и величии, а о комплексе неполноценности, о навязчивых маниях и страхах. За пышными велеречивыми словами нервозность и неуверенность временщика.

Недаром В. О. Ключевский говорит: «Читая эту лицемерную и хвастливую молитву, проникаешься сожалением, до чего может потеряться человек…»

И характер Годунова, и судьба его в этой молитве, судьба человека, чья одна рука обрушивается на пьянство, а другая повелевает славить царя молитвой «при заздравной чаше».

Вся жизнь этого незаурядного человека соткана из противоречий.

Противоречивы и отзывы о нем. Вот некоторые, которые можно считать объективными, русских и иностранцев, наблюдавших царя и вблизи и со стороны.

«Видом и умом всех людей превзошел».

«Муж чудный и сладкоречивый, много устроил он в русском государстве достохвальных вещей, ненавидел мздоимство, старался искоренять разбои, воровства, корчемства…»

Как видели, не искоренил.

«Цвел он, как финик, листвием добродетели, и если бы терн завистливой злобы не помрачал лица его добродетели, то мог бы древним царям уподобиться».

Мог бы, но не уподобился.

«От клеветников изветы на невинных в ярости суетно принимал и потому навел на себя негодование чиноначальников всей Русской земли».

Удивительны красота и точность древнего нашего языка!

«Изветы в ярости суетно принимал…» Можно ли сказать выразительнее? А цветущий финик, удушаемый терном завистливой злобы, чего стоит! Нетрудно предположить, что изветы исходили от тех же самых чиноначальников, всем своим «негодованием» стремившихся сорвать полезные начинания царя. А он, превзойдя соперников и недругов видом и умом, уступал им в коварстве и, когда понимал это, бросался, удушаемый терном, в противоположные крайности, не находя подлинной поддержки и преданности, обрушивал гнев на подозрительных, сводя на нет пусть и не «неоскудные», но все же вполне реальные милости и полезные дела.

В итоге иностранец современник свидетельствует:

«Во всех сословиях воцарились раздоры и несогласия, никто не доверял своему ближнему, цены товаров возвысились неимоверно, бедных везде притесняли… Не буду говорить о пристрастии к иноземным обычаям и одеждам, о нестерпимом глупом высокомерии, о презрении к ближним, о неумеренном употреблении пищи и напитков, о плутовстве и разврате. Все это, как наводнение, разлилось в высших и низших сословиях».

Расцвело, естественно, взяточничество, унять которое не могли самые жестокие меры. Например, уличенного чиновника-дьяка сначала возили по городу со взяткой на шее — будь то деньги или соленая рыба в мешке — и при этом непрерывно секли, а затем заточали в темницу, если жив оставался. И что же? Взятки стали прятать за святыми иконами! Короче, и тут то, что и с пьянством. «Искорените не возможе отнюдь…»

Так в стране пересыхали «неоскудные реки милосердия» и ширились другие «источники»— трудового пота, что выжимался с каждым «заповедным годом», и крови, что вечно льет власть, убирая непокорных и соперников. Смешиваясь, оба потока все более переполняли чашу народного терпения.

Казалось бы, после Грозного русского человека проливаемой кровью удивить было трудно. «Привычку» к ней внедряли по царскому повелению. Опричники силой сгоняли народ на публичные казни, чудовищные даже для своего отнюдь не гуманного времени. «Трепетали, но шли», — замечает Карамзин.

Вот одна лишь.

Казнят Ивана Висковатого, недавнего тайного советника царя. «Повесили его вверх ногами, обнажили, рассекли на части, и первый Малюта Скуратов, сошедши с коня, отрезал ухо страдальцу». Не совсем понятно, отрезал ли ухо Малюта у живого еще человека или у расчлененного трупа, но не это суть важно. Любопытнее другое: Иванов главный палач — тесть Годунова. И пролитая им кровь несмываемыми пятнами въелась в Борисову корону, утяжелила шапку Мономаха, сгустками легла на дно чаши.