Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

Гошка не сказал о песнях. Неловко было.

Снег. Снег падает. На Кузнецком белым-бело. Как Гошка мечтал стать художником!

Но не стал. Он тогда думал, что не хватило смелости быть самим собой, а на самом деле он и был самим собой, только не понимал этого.

До войны про него говорили - разбрасывается. Чем он только не занимался. Но не доводил ничего до конца. Боялся монополии, боялся власти над собой какой-нибудь одной профессии, боялся потерять независимость. Он тогда не понимал, что профессия может стать призванием, то есть жизненной ролью.

Короче говоря, война кончилась, все, кто остался жив, стремились демобилизоваться, а Гошка служил.

Всем этим болели и два Гошкиных приятеля. Но у них это проходило легче. Потому что оба они выражали себя лучше всего молча - Костя в живописи, а Лешка в научных экспериментах. Гошке же надо было непременно все произнести вслух, слово томило его.

И вот они вышли все на первый утоптанный снег, на медленный, бесшумный от снега Кузнецкий, и Николай Васильевич вышел, лихо заломив шляпу, сел в такси и уехал, попрощавшись и сказав:

–  Договорились?

Это насчет посещения его мастерской.

–  Ну что?
– спросил Костя.

–  Не тронь его, - оказала высокая, - Гоша сейчас как во сне.

А вторая сказала:

–  Это он умеет, очаровывать. Вот приедем в мастерскую, он всем наговорит тысячу вещей о Возрождении, закидает именами художников, он это умеет.

–  Действительно умеет?
– спросил Гошка.

Тут они сами наговорили три короба всякой всячины, и хотя все это было насчет его образованности и эрудиции, то есть о том, к чему должен стремиться дипломник-искусствовед, как-то так получалось, что их эрудиция - это хорошо, это прилично, а его эрудиция нехороша, неприлична и почти подозрительна. Потому что, с одной стороны, он как бы посягал на искусствоведово добро, а с другой - пускал это добро в оборот, оно у него плясало, это добро, и выделывало антраша, в общем работало, а не хранилось на полках с обозначениями школ и течений. И дипломницы даже завывали от раздражения, они кричали грубыми словами - эклектизм, эпигонство, нет своего лица, нет рисунка, нет композиции, эстетствующий натурализм, архаический формализм, провинциализм, изм, изм, - кричали они и притопывали озябшими ногами.

–  А фашизма там нет?
– спросил Панфилов.

И тогда и теперь Гошку интересовало только это.

–  А фашизма там нет?
– спросил Панфилов.

Они испугались и затормозили, сказали, что нет, фашизма там нет.

–  Тогда, может быть, это своеобразие?
– спросил Гошка.

Они обиделись и ушли. Потому что это им в голову не приходило, а пришло в голову постороннему военному.

–  А в общем-то он человек странный, - сказал Костя и добавил: - Впрочем, только человек и бывает странным. Свинство начинается со стандарта.

–  А что, они правду говорили, что он плохой художник?

–  Правду. Только он не просто плохой художник, он плохой великий художник.

–  Объясни, - сказал Лешка.

Он все время молчал. А когда начинали разговаривать - уходил смотреть сирени Кончаловского, портрет Алексея Толстого со снедью, битую дичь, зимние окна.

Долго стоял у портрета жены Алексея Толстого, красавицы. Потом сказал, что она похожа на Шурку-певицу. Была такая женщина у них на Благуше до войны. Инструктор райкома комсомола.

–  А ты понимаешь, Памфилий?
– спросил Лешка.

–  Кажется, Рыжик.

Была такая книжка из серии "Жизнь замечательных людей", называлась "Стейниц и Ласкер". Про шахматистов. Вот чем Гошка никогда не мог увлечься - шахматами.

Чересчур нервная игра. Как рыбная ловля. Хочется кому-то в морду дать, когда не клюет, а некому. Так вот, в этой книжке сравнивались Стейниц, открывший шахматную теорию, - он восемь лет был чемпионом мира, и Ласкер - двадцать семь лет был чемпионом мира, великий игрок. И там была поразившая Гошку мысль. Там говорилось, что если из истории шахмат изъять Ласкера, то шахматная история повернула бы в другом направлении.* - Понял, - сказал Лешка.

– Хотя Стейниц играл хуже Ласкера…

–  Значит, по-твоему, - сказал Памфилий Косте, - если изъять его из истории живописи…

–  Сходишь, сам узнаешь что к чему, - сказал Костя.

–  Я знаю одно, - сказал Гошка, и это была чистая правда, - я хочу познакомиться с человеком, который умеет очаровывать. Потому что меня давно уже что-то никто не очаровывал.
– И это была чистая правда.
– И я хочу, чтобы мне наговорили тысячу вещей о Возрождении и закидали именами художников. Не возражаю. Пойдем, ребята?

–  Я не пойду, - сказал Костя.
– Опасно.

–  Почему?
– спросил Лешка.

–  Он мне как человек нравится безумно. Боюсь влипнуть в ученики. А он всех учеников подминает.

–  Ну, мне это не грозит, - сказал Памфилий.
– Я не художник. И потом, может, его ученики не тому у него учатся, чему нужно.

–  Я тоже не пойду, - сказал Лешка.
– Мне некогда. У меня заданий - во!

И он полоснул себя ладонью по кадыку. Худые они какие, гражданские студенты. Не то что я, сытая рожа…

Э-эх…

3

Плохо живем, граждане, грыземся, накапливаем опыт - синяки, раны, память о гибели, могилы в песках, за битого двух небитых дают. Ну, а кому он нужен, битый, чему он научился, человек-отбивная? Осторожности? Так ведь всего не предусмотришь! Изучай трагический опыт, чтоб то не повторилось и это не повторилось. И все равно повторяется. А как бы это начать помаленьку изучать какой-нибудь другой опыт?

Неужели человечеству нечего вспомнить радостного? Может быть, настало время изучать и накапливать опыт радости, а не опыт беды?

Памфилий потом уже как-то пришел к Николаю Васильевичу. Тот грунтовал холст, лежавший на четырех табуретках, кинул флейц в ведро с клеем и сказал:

–  Вот как, Гоша, теперь художник приступает к работе? Спорил до утра, поспал полтора часа, проснулся, похрипел, прочистил горло, покурил цигарку, ткнул кисть в краску и начал холст… А знаете, душечка, как в эпоху Возрождения приступал художник к работе? Он двое суток постился, потом ранним утром, на заре, приходил в мастерскую, запирал дверь на ключ… слышите?
– запирался на ключ, садился на стул и два часа ждал, пока пыль осядет. …Запрем же на минутку дверь и, пока осядет пыль, еще раз поразмыслим о Гошкиной жизни.

Гошка с детства открыл у себя одно странное уродство. Это была какая-то нелепая меланхолия. Когда выпадал первый снег, Гошка, вместо того чтобы топтать его, вдруг с пронзительной силой вспоминал, как - "помните"?
– в прошлом году выпал снег, и каким он сам тогда был и что с ним было. Его охватывала необъяснимая тоска, и он говорил всем - и сверстникам и взрослым - "а помните, а помните…" - а они отмахивались от него и не могли понять, почему ему, дураку, прошлогодний снег дороже нынешнего. А объяснить он не мог. Что-то тоскливо останавливалось в нем.