Самурай

Спокойно выслушав весь этот бред, Павел Антонович покивал головой, видимо одобряя Викины измышления, но так как больше ничего лучшего никто не предлагал, то он сказал, что так тому и бывать, они все направляются в порт и действуют по обстановке.

Никакого иного мнения у Максима не было, он оставил игрушку на холодном мраморе и поплелся вслед за Павлом Антоновичем и Викой, надеясь, что дорогу до порта они знают и в конце концов выведут его с надоевшей помойки на более свежий воздух, покажут ему более ясные перспективы и не потребуют от него ничего более, кроме как следовать в их кильватере и, может быть, иногда постреливая в особо обнаглевших крыс. К тому же дорога изменилась к лучшему, словно кто-то за время их топтания около затопленного метро раздвинул мусорные холмы подальше друг от друга, засыпал канавы и ямы, рассыпал по тропинкам белый речной песок, приятно скрипящий под подошвами и создающий иллюзию близкого рассвета, внося свою лепту в освещение местности.

Но зато поднялся ветер, моросящий дождь шрапнелью врезался в лицо, растекаясь по коже противной холодной маской, капли воды повисали на ресницах, забирались в глаза, придавая окружающему миру подозрительную текучесть и хлипкость, отчего казалось, что стоит случайно тронуть попадающиеся по пути ржавые якоря, перевернутые корпуса моторных лодок, туши океанических яхт с обломанными килями и они все растекутся по картине безобразными кляксами, превращаясь во что-то еще более отвратное, как сгнившие моллюски на ржавых днищах, тем более, что запах был именно такой, соответствующий — в близкой воде нечто лежало и разлагалось, или, еще хуже, — росло и разлагалось, вновь и вновь все производя тяжелую, гнусную вонь, от которой хотелось убежать все на ту же свалку и забиться в наиболее ароматную кучу.

Максим понял, что с дождем бороться бесполезно, так как глаза уже ощутимо опухли от безрезультатных попыток уберечь их от воды, зрение не помогало ориентироваться, и он поплотнее надвинул очки, окончательно превратив мир в кромешную тьму, и ориентировался теперь только на слух, прекрасно улавливая сквозь шум дождя и вой ветра какофонию спотыкающихся, зацепляющихся и ругающихся под нос людей.

Он слегка растопырил руки, выпятил вбок локти и пошел теперь гораздо быстрее, готовый при малейшей зацепке остановиться, как опытный слепой, ощупать преграду, обогнуть ее, а в случае чего и ощупать внимательнее какую-нибудь противную лопасть от умершего много лет назад винта, в который он вскоре и врезался со всего маху грудной клеткой, потеряв на мгновение дыхание и обвиснув на нем, очень удобно положив голову в какую-то выемку и чувствуя, как винт убаюкивающе качается из стороны в сторону, наскрипывая колыбельную.

Ему показалось, что он сразу же пришел в себя, но за это время Павел Антонович и Вика куда-то свернули, и он остался в полном одиночестве среди корабельного металлолома, не слыша ни их шагов, не представляя куда двигаться дальше, да и не желая двигаться куда-либо, кроме как вправо и влево на неожиданно теплом и большом винте, который торчал почему-то из обычной железной хибары с покатой крышей и занавешенными иллюминаторами, но тот оказался на редкость подлым творением и после нескольких таких покачиваний внезапно сделал полуоборот, отчего Максим неожиданно для себя оказался пригвожденным к песку, в котором основательно увязли те две витые лопасти, между которыми и покоилась его голова.

Поначалу происшествие его не особо обеспокоило, он лишь поудобнее вытянулся, сделал несколько движений плечами и задом из стороны в сторону, разравнивая под собой песочные волны, раскинулся пятиконечной звездой, доверчиво открываясь дождю и ветру, запуская их под плащ, дабы они вымыли, выдули оттуда пот и грязь желательно вместе с жизнью и душой, подхватили бы их и унесли вечно скитаться над морскими просторами, играя парусами рыбачьих лодок, прибивая к берегу рогатые мины и гоняя нефтяные пятна.

Максиму понравилось море — оно представало настолько однообразным, что не было нужды задумываться о том, куда лететь в следующее мгновение, оно оказалось таким равнодушным, что и ему самому было безразлично какое направление выбирать, и оно было таким сонным от плотных и громадных черных полей мазута, что ни одна волны не могла прорваться сквозь их вязкую пленку к ветру, тут же задыхаясь и умирая под тяжелым одеялом, и поэтому ничего не оставалось, как просто лечь на него сверху, распластать невидимые крылья, чтобы и они стали такими же равнодушно липкими и черными, променяв свою свободу на свободу липкой смерти.

Пленка мазута, как плоский, гибкий корабль, должна была вечно скитаться по морям, изредка встречая собратьев и принимая их в объятия, натыкаясь на полузатопленные туши родителей, когда-то давно несших их в колоссальных животах, пока ножи штормов и когти шхер не распороли и не выпустили на преждевременную свободу таких непохожих и гадких детей, которых стоило бы сжечь, но которые теперь навсегда избежали подобной участи. Единственное, что могло им угрожать, это повиснуть на ржавых боках кораблей, быть выброшенными на пустынный берег, нехотя уцепиться вязкими щупальцами за дырявые днища и слежавшийся песок, поначалу вроде бы пытаясь утащить новую добычу за собой, но затем, потеряв все силы и выпустив из-под себя водяную подстилку обратно в море, плашмя упасть на высыхающую дюну, пропитать ее, прорости в нее окончательно и бесповоротно, окоченеть, закаменеть большим черным зеркалом и от века созерцать такие однообразные небеса.

В ней должны быть жизнь, подумал Максим, возможно не сейчас, не через миллион лет, но она должна в ней зародиться, ведь как это похоже на нас самих — созерцание в предвкушении смерти, рыба, выброшенная на берег миллиарды лет назад, сколько раз их выкидывала шальная волна на мертвое побережье, а они, бедняги, мечтали только об одном — как бы вернуться назад, как бы вот так оттолкнуться плавниками, и перекувыркнувшись через спину, оказаться в таком родном и теплом море; и из-за этого они умирали — они чересчур многое помнили о прошлом, у них было слишком много сил, они смотрели лишь назад, судорожно двигая жабрами и кося выпуклый высыхающий глаз в сторону синей лужи, никак не могущей дотянуться до них своими длинными мокрыми языками.

А та рыба, та, самая первая, слабая, может быть даже изгнанная из добропорядочного общества, сообразила, что бороться бесполезно, как не косись, как не кувыркайся, а тебя опять выкинет на горячую сковородку песка, где ты и подохнешь на радость каким-нибудь ракам, и поэтому последние мгновения своей агонии она посвятила небу, или песку, или поползла просто вперед, дабы не иметь соблазна побороться за существование. Именно так, на грани смерти и приходит то самое понимание, что жить можно и по другому, надо только ничего не делать, просто лежать, смотреть и не думать, ведь эволюцию движет исключительно смерть, надо задохнуться, чтобы научиться дышать без воды, надо замерзнуть, чтобы научиться разводить костер, надо высохнуть, чтобы в тебе появилась жизнь, надо упасть, чтобы к тебе пришли на помощь, или — не пришли.

Максиму надоело лежать и думать, покой — это хорошо, но только тогда, когда он бездумный, когда тебе снятся сны, а еще лучше чтобы в тебя стреляли, на тебя нападали, угрожали, размахивали перед носом остро заточенным тесаком и обещали укоротить как раз на голову, потому что она-то и не вместилась, подскакивали, как петухи, и быстро отпрыгивали, опасаясь твоих движений, кудахтая, брызгая слюной и полосуя плащ, вот как это сейчас и происходило, и приходилось целиком сосредоточиться на собственной башке, но не в плане мыслей и прочих рыб, а в плане шеи, которую стоило бы высвободить из тисков винта.

Максим не стал тратиться на то, чтобы голыми руками повернуть заржавленный механизм, а нашарил в кармане струнный нож, одним взмахом отсек левую лопасть, перекатился на живот, с закрытыми глазами вытащил из пространства нечто потное, толстое, вонючее и трепещущее, дернул головой, чтобы очки сползли на кончик носа, встретился взглядом с какими-то совершенно безумными голубенькими глазками, проглядывающими сквозь завесу кудрявых волос, еще раз махнул ножом, обрубая клинок тесака, вздернул очки на старое место и вмазал рукояткой куда-то во тьму, совершенно не стараясь куда-либо и в кого-либо попасть, а лишь избавиться от надоевших всхлипываний, неразборчивого бормотания и вони обгадившеггося существа.