Самые синие глаза

Когда они вернулись домой, там все еще было человек десять-двенадцать гостей. Джек ушел, Сьюки тоже. Некоторые подходили за добавкой: за картофельным пирогом и ребрышками. Все были поглощены вечерними воспоминаниями о снах, призраках и предчувствиях. Этот душный уют был наркотиком и навевал выдуманные воспоминания.

Возвращение Чолли и Дарлин не произвело особого впечатления.

— Вымокли, да?

Мать Дарлин не могла долго ругаться. Она слишком много съела и выпила. Ее ботинки стояли под стулом, а боковые застежки платья были расстегнуты.

— А ну-ка подойди сюда. Хоть я тебе говорила, чтобы ты…

Некоторые гости собрались ждать, пока не кончится дождь. Другие, те, кто приехал в фургонах, решили, что лучше пойдут. Чолли вошел в маленькую кладовку, которую ему приспособили под спальню. Трое ребятишек уже спали на его раскладушке. Он снял одежду, мокрую от дождя и сосен, и надел комбинезон. Он не знал, куда ему идти. В комнату тети Джимми заходить, само собой, нельзя, к тому же наверняка туда отправятся дядя О. В. со своей женой. Он взял с сундука одеяло, расстелил его на полу и лег. Кто-то заварил кофе, и перед тем, как уснуть, ему страшно захотелось выпить глоток.

Утром следующего дня всё отмывали и отчищали, приводили в порядок счета и распределяли добро, оставшееся от тети Джимми. Рты были похожи на опустившиеся полумесяцы, глаза прикрыты, шаги осторожны.

Чолли бесцельно слонялся по дому, выполняя время от времени какие-то поручения. Все тепло и внимание, которое он получил от взрослых в предыдущий день, сменилось раздражительностью, созвучной его настроению. Он мог думать только о фонаре, винограде и руках Дарлин. А когда он не думал о них, пустота в его голове была похожа на дырку от выдернутого зуба, напоминание о гнили, которая тут недавно была. Он боялся встретить Дарлин и не уходил далеко от дома, но здешняя атмосфера его угнетала. Все копались в вещах и обсуждали их состояние. Мрачный и раздражительный, он взращивал в себе ненависть к Дарлин. Он не думал о том, чтобы направить эту ненависть на охотников. Такая мысль разрушила бы его. Они были взрослыми белыми вооруженными людьми. А он был маленьким, черным и беспомощным. Его подсознание знало то, чего не знало сознание: ненависть к ним его уничтожит, сожжет как кусок сухого угля, оставив только пепел и вопросительный знак из таявшего дыма. Придет время, и он откроет в себе ненависть к белым, но не сейчас. Не в этом состоянии беспомощности, а тогда, когда злоба сможет найти долгожданный выход. А сейчас он ненавидел ту, которая создала эту ситуацию и видела его неудачу и беспомощность. Ту, которую он не смог защитить, пожалеть, укрыть от круглого, словно луна, луча фонарика. От «хи-хи-хи». Он вспоминал развязавшийся бант Дарлин, хлеставший ее по лицу, когда они молча возвращались домой в темноте под дождем. Растущее в нем отвращение заставило его содрогнуться. Ему не с кем было поговорить. Блю в те дни слишком часто бывал пьян. К тому же, Чолли сомневался, что он сможет поведать Блю о своем позоре. Ему пришлось бы немного соврать Блю, Блю-женоубийце. Казалось, что быть в одиночестве лучше, чем быть одному.

В тот день, когда дядя Чолли был уже готов уехать, когда все вещи были собраны, а ссоры по поводу того, кто что берет, утихли, превратившись в липкий соус на языке, Чолли сидел на заднем дворе и ждал. И вдруг ему пришло в голову, что Дарлин может забеременеть. Это была совершенно необоснованная и иррациональная мысль, но страх, который он ощутил, оказался вполне реальным.

Надо было бежать. Он подумал, что и так уезжает, но тут было совсем другое. Он уезжал недалеко, да к тому же не доверял дяде, который ему не нравился, так что мать Дарлин запросто найдет его, а дядя О.В. вернет обратно к ней. Чолли знал, что плохо убегать от беременной девушки и с сочувствием думал об отце, который сделал то же самое. Теперь он его понимал. Теперь он знал, что надо делать — найти его. Отец поймет. Тетя Джимми говорила, что он уехал в Макон.

В голове у Чолли мыслей было не больше чем у цыпленка, выбирающегося из скорлупы, и он спустился с крыльца. Уже отойдя от дома, он вдруг вспомнил о сокровище: тетя Джимми кое-что оставила, а он и забыл. В старом печном дымоходе она хранила небольшой коричневый сверток, который называла сокровищем. Он проскользнул в дом и увидел, что в комнате никого нет. Покопавшись в дымоходе, он обнаружил только паутину и копоть, но потом добрался до свертка. Он разложил деньги: четырнадцать однодолларовых банкнот, две бумажки по два доллара и куча серебряных монет — всего двадцать три доллара. Вполне достаточно, чтобы добраться до Макона. Какое сильное и хорошее слово — Макон.

Сбежать из дома для чернокожего мальчика из Джорджии было парой пустяков. Ты просто исчезаешь — и вперед. Когда приходит ночь, ты спишь в амбаре, если рядом нет собак, в поле сахарного тростника или на заброшенной лесопилке. Ты ешь то, что растет на земле, покупаешь в маленьких деревенских магазинах лимонад и лакрицу. Взрослым чернокожим, если они пристанут с расспросами, всегда можно рассказать какую-нибудь жалостливую историю, а белым до него нет дела, если только они не пожелают развлечься.

Через несколько дней пути он начал спокойно стучаться в задние двери симпатичных домиков и говорить черным поварам или белой хозяйке, что ищет работу: полоть сорняки, мыть, пахать, собирать что-нибудь, и что он живет по соседству. Спустя неделю-другую он отправлялся дальше. Так он прожил весь конец лета и только в октябре добрался до города, в котором была автобусная станция. С заплетающимся от восторга языком и с мрачным предчувствием в сердце он подошел за билетом к кассе для цветных.

— Сколько стоит билет до Макона, сэр?

— Одиннадцать долларов. Пять пятьдесят для детей до двенадцати.

У Чолли было двенадцать долларов и четыре цента.

— Сколько тебе?

— Только двенадцать, сэр, но мама дала мне десять долларов.

— Ты самый большой двенадцатилетка, какого я только встречал.

— Пожалуйста, сэр, мне нужно в Макон. Моя мама больна.

— Ты вроде сказал, что мама дала тебе десять долларов.

— Это не настоящая мама. Моя настоящая в Маконе, сэр.

— Я знаю, когда ниггер врет, но раз уж ты не врешь, и одна из этих твоих мам умирает и хочет видеть своего мошенника прежде, чем отправиться к Создателю, я тебе продам билет.

Чолли ничего не слышал. Обиды были такой же неприятной частью жизни, как вши. Он был счастливее, чем когда бы то ни было, если не считать того момента с Блю и арбузом. Автобуса нужно было ждать еще четыре часа, и минуты этих часов были похожи на комаров, висевших на липучке и медленно умиравших, изнуренных борьбой за выживание. Чолли боялся пошевелиться, даже отойти в уборную. Он страшился, что автобус уйдет без него. В итоге, заработав запор, он сел на автобус в Макон.

Он нашел свободное сиденье у окошка в самом конце салона и уселся там в одиночестве; Джорджия пролетала перед его глазами, пока не зашло солнце. Но даже в темноте он хотел видеть и только после жестокой борьбы со сном сдался, закрыв глаза. Когда он проснулся, был день, и полная негритянка разбудила его бутербродом с холодной ветчиной, засунутой между кусками хлеба. Так, со вкусом ветчины на губах, он въехал в Макон.

В конце переулка он увидел мужчин, сбившихся в кучу, как виноградная гроздь. Над их склоненными головами разные голоса превращались в один гудящий, радостный гул. Люди стояли на коленях, кто-то склонялся: все они сгрудились вокруг какой-то точки на земле. Подойдя поближе, он почувствовал привычный и возбуждающий мужской запах. Как сказал человек у входа в игральный зал, мужчины собрались вокруг костей и денег. Каждую фигуру украшали банкноты. Некоторые рассовывали деньги, оборачивали их вокруг пальцев и сжимали пальцы в кулак, так что кончики высовывались наружу, придавая рукам изысканность и жестокость. Другие складывали свои бумажки, гладили сгибы и держали пачку так, словно собирались сдавать карты. Кто-то скатывал деньги в смятые кое-как шары. У одного человека деньги были заткнуты под кепку. Второй гладил свои банкноты большим и указательным пальцем. Чолли никогда не видел, чтобы в руках черных было столько денег. Он разделял их восторг, и волнение от встречи с отцом наполняло его рот слюной. Он смотрел в лица, ища того, кто мог бы им оказаться. Как ему узнать? Надо искать взрослую копию себя? В тот момент Чолли позабыл, как он выглядит. Он только знал, что ему четырнадцать, он черный, и в нем шесть футов росту. Он искал лицо, но видел одни глаза, просящие или холодные, злобные или испуганные, наблюдавшие за движением пары костей, которые бросал, потом перемешивал и снова бросал один из сидящих людей. Напевая нечто вроде литании, которой вторили остальные, подбрасывая кости, словно те были двумя горячими угольками, он что-то им шептал. Потом, сопровождаемые общим возгласом, кубики вылетали из руки, оказываясь в потоке восторгов и разочарований. Бросающий сгребал деньги, а кто-то кричал: «Забирай и проваливай, мокрая псина!» Кто-то смеялся, напряжение спадало, и тогда некоторые из присутствующих обменивались деньгами.

Чолли постучал по спине одного седого мужчины.

— Вы не знаете, где здесь Самсон Фуллер?

— Фуллер? — Имя было ему явно знакомо. — Не знаю, где-то был. Вон он. В коричневом пиджаке, — указал мужчина.

Человек в светло-коричневом костюме стоял у противоположной стороны группы. Он отчаянно ругался и размахивал руками, споря с каким-то собеседником. Лица обоих исказились от гнева. Чолли приблизился к месту, где они стояли, с трудом веря, что он достиг конца своего путешествия. Вот его отец, такой же, как и все остальные, но у него были его глаза, его рот, и все лицо. Плечи, скрывавшиеся под пиджаком, голос, руки — все было настоящим. Он существовал на самом деле, прямо перед ним. Чолли всегда представлял отца огромным, но, подойдя ближе, поразился, что оказался выше его. Он смотрел на лысину на отцовской голове, и ему вдруг захотелось ее погладить. Очарованный жалким чистым пространством в обрамлении запущенных клочков волос, он не заметил, что человек обернулся и теперь смотрел на него жестко и воинственно.