Самые скандальные треугольники русской истории
Шрифт:
Это во второй половине тридцатых годов Бабеля почти перестали печатать. А до этого издавали очень даже охотно. Достаточно сказать, что, несмотря на критику Буденного, «Конармия» выходила отдельной книжкой 7 раз! Не говоря уже о том, что отдельные рассказы печатались в журналах всей страны неоднократно. «Конармия» целиком включалась в авторские сборники 1934 и 1936 годов. Да еще переводилась на иностранные языки, издавалась за рубежом.
Двадцатые годы, начало тридцатых можно в какой-то мере назвать золотыми для писателей. Литературные издательства, журналы еще не были связаны по рукам и ногам идеологическими путами, как это было в годы усиления сталинской диктатуры, хрущевской оттепели и брежневского застоя. Не были и связаны путами коммерции, как это началось в девяностые и продолжается по сей день. И маститых, и начинающих писателей издавали без особенных проблем.
В замечательном романе Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Золотой теленок» описывается, как Остап Бендер написал киносценарий «Шея» и без проблем получил за него деньги на Черноморской
Работало его имя. В стране резко росло число грамотного населения. Литературные поделки множества политически безупречных, но бездарных пролетарских и крестьянских писателей не могли удовлетворить всех запросов новых и старых грамотных, особенно молодежи. А неподражаемый стилист Исаак Бабель создавал высококачественную литературу. Он был, наконец, просто моден. Его литература попутчика находилась в оппозиции генеральной линии компартии, а значит, ее чтение слегка тешило самолюбие читателя – читаю, дескать, и не боюсь.
Вот почему Бабель нередко обещал журналам новые вещи для публикации, брал аванс и тут же забывал о своих обещаниях. А золотое для писателей правило «авансы не возвращаются» тогда в основном соблюдалось.
Вот что писал в своем дневнике несколько позже, в 1931 году главный редактор журнала «Новый мир»
В. Полонский. «Искусство его вымогать авансы изумительно. У кого только не брал, кому он не должен – все под написанные, готовые для печати, новые рассказы и повести. В «Звезде» даже был в проспекте года три назад напечатан отрывок из рукописи, «уже имеющейся в портфеле редакции», как объявлялось в проспекте. Получив в журнале деньги, Бабель забежал в редакцию на минутку, попросил рукопись «вставить слово», повертел ее в руках – и, сказав, что пришлет завтра, унес домой. И вот четвертый год рукописи «Звезда» не видит в глаза. У меня взял аванс по договору около двух с половиною тысяч. Несколько раз я перечеркивал договор, переписывал заново, – он уверял, что рукописи готовы, лежат на столе, завтра пришлет, дайте только деньги. Он в 1927 году, перед отъездом за границу, дал мне даже название рассказа, который пришлет ровно 15 августа. Я рассказ анонсировал – и его нет по сие время. Под эти рассказы он взял деньги – много тысяч у меня, в «Красной нови», в «Октябре», везде и еще в разных местах. Ухитрился забрать под рассказы даже в Центросоюзе. Везде должен, многие имеют исполнительные листы, но адрес его неизвестен, он живет не в Москве, где-то в разъездах, в провинции, под Москвой, имущества у него нет, – он неуловим и неуязвим, как дух. Иногда пришлет письмо, пообещает прислать на днях рукопись, – и исчезнет, не оставив адреса…»
И все же, трезво глядя на вещи, можно смело предположить, что литературные заработки Бабеля никогда не достигали таких масштабов, в каких измеряются заработки Дарьи Донцовой. И так, чтобы при этом больше года сносно жить во Франции, лишь иногда докучая Исааку Лившицу с просьбой выслать денег. У Бабеля был тайный источник доходов. ОГПУ нужным сотрудникам не отказывало ни в чем. Таким образом, обеспеченное существование Бабеля во Франции привело к появлению нескольких новых рассказов и еще одному произведению. Дочери Наташи. В конце 1928 года Бабель вернулся в СССР. А в июле 1929 года Евгения Гронфейн родила Наталью Исааковну.
Тем временем Николай Ежов с июля 1927 года успешно трудился в орграспредотделе ЦК и уже в ноябре стал заместителем Москвина. Как человек простой и душевный, Николай Иванович даже подружился с начальником, стал бывать у него дома. Зять Москвина, писатель Лев Разгон вспоминал: «Сидел за столом тихий, немногословный, слегка застенчивый, мало пил, не влезал в разговор, а больше вслушивался». Сердобольная супруга Москвина все старалась подкармливать маленького, скромного «воробушка», как она называла Ежова. Через 10 лет «воробушек» распорядится арестовать и бывшего начальника с супругой, и их зятя. Москвин будет расстрелян. Отношения с заботливой супругой у Ежова постепенно портились. Кстати, стали портиться они с Гладуном и у вернувшейся в Москву Хаютиной. Гладун тогда уже работал в ВЦСПС [18] , а она поступила в «Крестьянскую газету» машинисткой. Женя вообще-то хотела стать журналисткой. Но главред газеты Семен Урицкий, почитав ее пробные заметки, ей заявил прямо в постели, что писать не стоит. Она и бросила.
Александр Гладун часто уезжал в командировки. Летом 1928 года Евгения поехала отдыхать в Сочи без него. А Николай Ежов отправился туда без супруги. Все сошлось. Подающий надежды партийный функционер под южным небом у ласкового моря стал любовником симпатичной машинистки. В его жизни впервые встретилась такая – красивая, раскованная, любившая выпить и попеть, способная заняться сексом даже не в самых подходящих для этого местах. А законная супруга Антонина на полном серьезе читала по вечерам «Капитал», обсуждала его с мужем и называла супруга товарищ Николай. Коротышка действительно влюбился.
А вот Гладуна Ежов в страшные годы пощадил как родственника по Женечке. Зато не пощадил Берия. Александра Федоровича арестовали в 1939 году, и он охотно дал правдивые и фантастические показания на Ежова. Какие и требовалось.
«Ежов появился в нашем доме в ноябре 1927 года [19] … С того времени Ежов стал бывать у нас почти ежедневно, иногда не только вечером, но и днем. Для лучшей конспирации наших сборищ Ионов [20] посоветовал их называть «литературными вечерами», благо нашу квартиру стал посещать писатель Бабель, который часто читал свои неопубликованные рассказы… Он негодовал на политику партии в литературе, заявляя: «Печатают всякую дрянь, а меня, Бабеля, не печатают…»
Бывая на этих так называемых «литературных вечерах», Ежов принимал активное участие в политических разговорах… хвастливо заверял, что в ЦК ему полностью доверяют и продвигают по работе. Эти хвастливые разговоры очень действовали на Евгению Соломоновну и всех остальных, делали Ежова «героем дня». Вовлечение в шпионскую работу Ежова взяла на себя Евгения Соломоновна. Он был в нее безнадежно влюблен и не выезжал из ее комнаты…Ежов сошелся с моей женой, они стали открыто афишировать эту свою связь. На этой почве у меня с женой произошли раздоры. Она доказывала мне, что Ежов восходящая звезда и что ей выгодно быть с ним, а не со мной… В начале 1929 года я уехал на посевную кампанию в Тульскую губернию. Когда вернулся из командировки, Хаютина рассказала мне, что после ряда бесед с Ежовым ей удалось его завербовать для работы в английскую разведку, и для этого, чтобы его закрепить, она с ним вообще сошлась и что в ближайшее время они поженятся. При этом она просила меня официально развода не устраивать, но близости ее с Ежовым не мешать…»
Не стоит заострять внимание на глупостях и несуразностях этих показаний. Ведь наверняка Гладуна перед этим били. Зато понятно, что любовный треугольник, секретный, без всяких намеков на жизнь втроем начал формироваться еще, когда Хаютина и Ежов не расстались со своими законными половинками. А для Бабеля Соломоновна существовала как добрая приятельница, бывшая и будущая любовница.
Семейные скандалы, тайные и не очень встречи Коли и Жени, загулы на стороне… Только у Бабеля, ко всему прочему, шла активная творческая жизнь.
Одновременно с написанием и публикацией «Конармии» Бабель работает над другими рассказами. Они печатаются в «Красной нови» и других журналах. В 1927 году отдельным сборником выходят «Еврейские рассказы», а в 1931 году – «Одесские рассказы».
Это была уже совсем другая проза, нежели «Конармия». Наблюдательный до натурализма, яркий до цинизма реалист вдруг превратился в романтика. Появляется новый, в какой-то мере условный мир Одессы, существующий в каком-то неопределенном времени – то ли до революции, то ли во время НЭПа. И лишь критики без воображения могли разглядеть в рассказах одесского цикла какое-то воспевание бандитизма. Не воспевание, а бесконечная ирония сквозит в фантастических бандитских речах и действиях: «Мосье Тартаковский, – ответил ему Беня Крик тихим голосом, – вот идут вторые сутки, как я плачу за дорогим покойником, как за родным братом. Но я знаю, что вы плевать хотели на мои молодые слезы. Стыд, мосье Тартаковский, – в какой несгораемый шкаф упрятали вы стыд? Вы имели сердце послать матери нашего покойного Иосифа сто жалких карбованцев. Мозг вместе с волосами поднялся у меня дыбом, когда я услышал эту новость».
Бабель мастерски владел своеобразным одесским жаргоном и сделал его всероссийской ценностью. Вся страна узнала, что в Одессе говорят по-русски как-то особенно, безграмотно, но изящно. Неправильное использование предлога «за» даже стало устойчивым фразеологизмом, словосочетанием – «поговорить за жизнь» вместо «о жизни».
Константин Паустовский писал: «Нас не урки пленяют, а искусство Бабеля: “Я беру пустяк – анекдот, базарный рассказ – и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться… Над ним будут смеяться вовсе не потому, что он веселый, а потому, что всегда хочется смеяться при человеческой удаче”».
Намеренное преувеличение силы одесских еврейских налетчиков, благородства, соблюдение ими своеобразных приличий, даже то, что ограбление своих богатеев они совершают после предварительного письменного извещения, – все это можно понимать и как своеобразный протест писателя против векового бесправия евреев в черте оседлости и вне ее. Их притесняли власти, в мирное время обчищали уголовники. А в периоды народных волнений, войн и революций евреи зачастую оказывались крайними, за счет которых простые обыватели обогащались во время еврейских погромов. И вот вдруг появились в еврейских кварталах крутые парни, которые сами кого хочешь обидеть могут. Они действительно были – еврейские организованные преступные группировки в России, некоторых странах Восточной Европы и в США. Обычные бандиты не лучше и не хуже бандитов других национальностей. Но в истории они прочно ассоциируются с бандитами Бабеля в малиновых штиблетах.
В течение двадцатых и в первой половине тридцатых годов Бабель, уже не стремясь к какой-то определенной тематике, создает отдельные рассказы, большая часть которых тут же появляется в печати. Самыми сильными, пронзительными можно назвать «Историю моей голубятни», «Первую любовь», «Пробуждение». Как и почти везде, в этих рассказах действие происходит на грани документального повествования, которое можно воспринимать как фантастику. Подобным образом можно воспринимать картины великого еврейского художника Марка Шагала: одни его персонажи твердо ходят по земле, другие летают.
В «Истории моей голубятни» описывается страшное событие, свидетелем которого Бабель был в действительности, – еврейский погром не то в Одессе, не то в Николаеве в 1905 году. Когда обыкновенные люди, годами живущие с евреями бок о бок, дружелюбно соседствующие, вдруг словно бы сходят с ума для того, чтобы убивать и грабить «проклятое племя». У мальчика убивают родного деда, а рассудительный инвалид вдруг давит голубя прямо на щеке ребенка. Бабель пишет об этом скупо, целомудренно, не срываясь в истерику или отчаяние. И тем больше контраст между страшными жизненными впечатлениями и способностью взглянуть на мир светло и радостно.«В России вышел сборник статей обо мне. Читать его очень смешно, – ничего нельзя понять, писали очень ученые дураки. Я читаю все, как будто писано о покойнике, – так далеко то, что я делаю теперь, от того, что я делал раньше. Книжка украшена портретом работы Альтмана, тоже очень смешно, я вроде веселого мопса», – так отозвался Бабель в письме из-за границы еще в мае 1928 года. Но как бы он ни иронизировал, сборник статей – это знак очень серьезного признания. И знак серьезных творческих перемен. Бабель начинает писать проще и старается перейти к крупной форме.