Самый человечный человек. Правда об Иосифе Сталине
Шрифт:
Впоследствии Ленин, как известно, написал: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть». Непонятно только, чего он ожидал, поставив такого человека на такой пост. Ведь он знал Кобу почти двадцать лет и был в курсе того, что кое-как тот работать не умеет. Его поставили навести в партии порядок – он его навел и естественным образом оказался во главе этой упорядоченной структуры. Если Ленин этого не хотел, надо было поставить на это место Зиновьева или, скажем, Бухарина. Тогда бы «необъятной власти» не было – ну, и порядка не было бы тоже…
Едва-едва он успел провести эту работу, как партию, а следом за ней и страну начало лихорадить на самом высшем уровне – на уровне Политбюро. Точнее, Политбюро лихорадило с самого начала, персональный состав этого органа не давал никакой возможности для нормальной работы. Как, спрашивается,
…Давно прошло то время, когда Иосиф боготворил Ильича. Теперь он смотрел на «вождя пролетариата» без розовых очков и прекрасно видел все его недостатки, но осознавал их холодным голосом разума. А в его сердце, в сердце юного социал-демократа Кобы, все было по-прежнему, и он продолжал любить Ленина – таким, какой он есть. Болезнь Ильича, серьезность которой он быстро оценил, глубоко его потрясла. А еще больше потряс его один их разговор в мае 1922 года.
В тот день Ленин послал за Сталиным для важного разговора. Иосиф догадывался, о чем пойдет речь. Несколько раз до того, чувствуя приближение болезни, Ленин просил, в случае если с ним случится паралич, дать ему яду. Иосиф обещал, считая за лучшее не спорить, благо это ни к чему его не обязывало, но теперь пришла пора отвечать за свои слова – Ильич, как он и предчувствовал, напомнил ему обещание. «Теперь момент, о котором я вам говорил, наступил, у меня паралич и мне нужна ваша помощь». Иосиф выкручивался, как мог, уверял, что болезнь не так уж безнадежна, что врачи дают вполне благоприятный прогноз, и сумел убедить больного. А напоследок заверил, что если надежды действительно не будет, то он выполнит свое обещание. Во время этого свидания Ленин сказал ему: «Вы самый жестокий человек в партии, вы можете это сделать».
В этот день Иосиф не желал ни с кем разговаривать. Самый жестокий? Не Троцкий, который расстреливал людей тысячами. Не сам Ильич, отдававший аналогичные приказы и все время упрекавший Сталина в мягкотелости и либерализме. Нет, он сам время от времени говорил о своем «каменном сердце», но он всегда надеялся, что те, кто его знает, в это не верят. Иосиф успокаивал себя, вспоминая, как Ленин сам порой признавался, что плохо понимает людей. Но все равно было обидно, и тем более обидно, что так сказал человек, которого он по-прежнему очень любил.
Он давно уже задумывался о двойной морали своих товарищей по партии. На теоретическом уровне они действительно были за свободу, равенство и братство всех со всеми. Но на бытовом уровне все было совсем иначе: старые эсдеки, «ленинская гвардия», все больше образовывали замкнутое сообщество, внутри которого были приняты совсем другие критерии и другой стиль отношений. Как разгневался Ильич, когда он отказался помочь больному Мартову деньгами из партийной казны. Возможно, он был тогда излишне резок. «Чтобы я стал тратить деньги на врага рабочего класса! Ищите себе для этого другого секретаря». Можно было сказать иначе, но он и сам рассердился. Но Мартов, пусть и враг, для Ильича свой. Троцкий – тоже свой, хоть они и ругаются постоянно. А он, Иосиф? И чем дальше, тем больше ему становилось ясно, что он этим людям чужой и они ему – чужие.
На какое-то время больному стало легче, но потом наступило ухудшение, и он вернулся к мысли о яде – и снова Иосиф Ильича обманул. Ленин так и не простил ему этого обмана. Как-то раз, разговаривая о Сталине, он сказал Крупской: «У него нет элементарной честности, самой простой человеческой честности». Теперь между ними не было и следа былой близости, и все, что делал Иосиф, Ильич воспринимал с раздражением.
В довершение всего именно на Сталина взвалили обязанность следить за личным режимом вождя. Это было непросто – Ленин упорно не желал считаться с запрещением работать. Как только он нарушал этот запрет, ему тут же становилось хуже, но он все равно с упрямством ребенка пренебрегал предписаниями врачей. 16 декабря с ним
случился частичный паралич. Тогда пришлось апеллировать к последнему средству – партийной дисциплине. 18 декабря Пленум ЦК принял решение: «На т. Сталина возложить персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки». Иосиф предпочел бы, чтобы это поручение дали кому-нибудь другому – но кому? Это была и сама по себе малоприятная обязанность, и, что еще хуже, роль «тюремщика», учитывая ленинское упрямство и раздражительность, неизбежно вела к еще большему ухудшению отношений. Но все вышло еще хуже, чем можно было ожидать…Сестра Ленина Мария Ильинична, которая все время была при нем, вспоминала: «Врачи настаивали, чтобы В.И. не говорили ничего о делах. Опасаться надо было больше всего того, чтобы В.И. не рассказала чего-либо Н.К., которая настолько привыкла делиться всем с ним, что иногда совершенно непроизвольно, не желая того, могла проговориться… И вот однажды, узнав, очевидно, о каком-то разговоре Н.К. с В.И., Сталин вызвал ее к телефону и в довольно резкой форме, рассчитывая, очевидно, что до В.И. это не дойдет, стал указывать ей, чтобы она не говорила с В.И. о делах, а то, мол, он ее в ЦКК потянет. Н.К. этот разговор взволновал чрезвычайно: она была совершенно не похожа сама на себя, рыдала, каталась по полу и пр.».
На самом деле все было немножко не так, и нарушение режима было гораздо серьезнее. Несмотря на запрещение врачей, Крупская разрешила Ленину продиктовать письмо Троцкому. Поэтому-то Сталин так и рассвирепел – ведь если Ленин написал письмо, значит, его постоянно информировали о происходящем в стране. Что она делает, она ведь знает, что для него это смерти подобно! Едва узнав об этом, он снял телефонную трубку. Надо было остыть, но иногда и Сталин терял выдержку. Он позвонил Крупской и поговорил с ней очень сурово.
На следующий день она написала жалобу, адресовав ее Каменеву: «Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все тридцать лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова… Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву. – Е.П. ), как более близким товарищам В.И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз… Я тоже живая, и нервы у меня напряжены до крайности». Так Сталин приобрел себе в ближайшем окружении Ленина врага.
Когда доходило до оценок людей, Ленин обычно советовался с женой, а в январе 1923 года ему и не с кем было больше посоветоваться. И стоит ли удивляться, что вскоре появилось то самое письмо Ленина, где говорилось: «…Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности Генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от товарища Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д…» В том-то и хитрость этого письма, что Сталин если и бывал грубым, то только по отношению к ближайшим товарищам, к своим, но он был всегда предельно выдержан и деликатен с посторонними и подчиненными. Но Ильич горел желанием отомстить за «предательство» – и отомстил!
Но и это еще не все. В марте Ленин узнал от жены подробности декабрьского инцидента. Крупская и Сталин к тому времени давно помирились, да и дело само по себе не стоило выеденного яйца. Но во время болезни все дурные качества ленинского характера, которые он, будучи здоровым, умел подавить, вышли наружу – раздражительность, злопамятность, жестокость, – а он был жесток, этого не отрицают даже соратники. Узнав о ссоре, Ленин выходит из себя и пишет Сталину письмо. Хорошее отношение к Иосифу давно переросло в откровенную враждебность, и теперь он, стараясь ударить побольнее, начинает письмо с холодно-презрительного «уважаемый»: «Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она вам и выразила согласие забыть сказанное, но, тем не менее, этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения». Копии письма он отправил Зиновьеву и Каменеву. Это был второй жестокий удар от одного из самых близких Иосифу людей.