Самый далекий берег

– Что делать, – сказал Кирьянов, откинувшись на деревянную спинку в приливе блаженной, легкой усталости, перетекавшей в полное довольство жизнью. – У меня просто не было времени выдумать для тебя какую-нибудь красивую историю с галактическими вихрями, злобными монстрами и ломящимися через все преграды сверкающими звездолетами. Но я попытаюсь, обязательно.

– Не надо, – серьезно сказала Тая. – Хватит, наслушалась… Я очень рада тебя видеть, это прекрасно, что ты вернулся… Ты не думай, что я такая уж дура. И потом, каждый генерал был когда-то офицером, я генеральская дочка не так уж давно, года два… Насмотрелась. Появляется бравый офицер, пригожий и лихой, начинает нравиться, даже тянет глупостей наделать – а потом пропадает куда-то, и когда сдуру спросишь в лоб, все начинают глаза отводить, в пол смотреть с таким видом, что все ясно делается. И ничего уже не вернешь, вот что скверно. Я так рада, серьезно…

Она опустила голову, глаза были ясными и умными, а во всей позе сквозила такая беспомощность, что у Кирьянова сердце защемило совсем даже позабыто – черт знает сколько лет назад обнаружил, что влюбляться разучился, повзрослевши, утилитарного цинизма преисполнившись…

И он попросту взял ее за руку, сжал узкую теплую ладонь, снова во власти самых откровенных желаний, но еще и нешуточной нежности, как встарь, в былые времена, оказалось, вовсе не ушедшие безвозвратно.

Тая медленно подняла голову, встретила его взгляд, чуть растерянно улыбнулась, и от этой улыбки спасения абсолютно не было, он понимал, что погиб. Вот именно здесь, над этим озером, на скучной пустой планете взял и погиб.

– Видимо, это все-таки судьба, – тихо сказала Тая. – Не зря же я за тебя беспокоилась и места себе не находила, случайно такого не бывает… Нет, подожди.

Она гибко высвободилась, встала, нагнулась, выдернула из-под скамейки клетчатый плед и решительно встряхнула, разворачивая, так что он, словно волшебный ковер, устелил всю беседку, совершенно закрыв старые некрашеные доски, мягкий и пушистый. Сбросила туфельки, прошла на середину, опустилась на колени и, уронив обнаженные руки, сказала:

– Иди сюда, что мы будем друг перед другом старомодную комедию разыгрывать, обоим же хочется…

…Скучной и унылой эту планету отныне язык не поворачивался назвать, ей следовало срочно подыскать какое-то другое определение, но бравый обер-поручик Кирьянов был пока еще решительно неспособен к трезвым размышлениям. В голове царила сладкая, восхитительная пустота, когда он, нимало не озаботясь неумолимым бегом времени и ночной порой, сидел в беседке в счастливом одиночестве и смотрел на озеро с застывшей на лице бессмысленной улыбкой довольного жизнью человека.

Беседка по природе своей краснеть была не в состоянии, а вот у него до сих пор приятно горели уши, когда вспоминалось все, что было ему позволено, все изощренные фантазии и откровенные забавы при отсутствии и тени ханжества. Говоря проще, он был вымотан и опустошен, но горд собой – все было искренним и неподдельным, опровергавшим расхожие штампы о беспутных генеральских дочках и донжуанах в погонах. Настолько искренним и неподдельным, что ему было чуть жутковато.

Плохо только, что подобную лирическую нирвану ухитряются бесповоротно опошлить не только на Земле, но и под другими звездами…

Совсем неподалеку, в стороне Старого Корпуса, с оглушительным по причине тишины и безлюдья звоном разлеталось что-то стеклянное, вмазавшись со всего разгону во что-то твердое. А вслед за тем послышалось нечто среднее между кличем пещерного человека и уханьем уэллсовского марсианина, каким оно представлялось читателям классики.

«Мать вашу, и сюда добрались», – подумал Кирьянов без особенной злости, потому что любил сейчас весь мир, включая молчаливого ползучего особиста. Взглянув на часы, он присвистнул, виновато хмыкнул и вышел из беседки. Возле Старого Корпуса притихли, но, проходя мимо, он увидел на ступеньках здания с вывеской две темные фигуры. Судя по ярко-алым огонькам сигарет, это были не призраки.

– Стой! – жизнерадостно рявкнули оттуда. – Эй, Благородный Дон, а ну-ка предъяви подорожную!

Он спокойно развернулся в ту сторону и, ухмыляясь, ответил в том же высоком стиле:

– Хамье, вы же неграмотны, зачем вам подорожная?

– Потому что – бдительность, и враг не дремлет! – взревел уже другой голос совершенно не по тексту.

Кирьянов подошел, присмотрелся. На ступеньках восседал Митрофаныч, баюкая в руке бутылку, а рядом помещался кто-то незнакомый, с погонами майора и аккуратно подстриженной шкиперской бородкой.

– Костенька! – истово воскликнул Митрофаныч. – Спасибо, милый, что рассказал. Ты представляешь, здесь на кухне десять ящиков «Звездной» так и стоят нетронутыми, с той еще поры! И в комнате у меня все осталось, как было, тумбочка моя собственная, кровать, даже рубашка от ранешней формы в шифоньере завалялась… Выпей, милый, ее раньше не из опилок гнали…

И он сунул Кирьянову в руку откупоренную бутылку с высоким старомодным горлышком. Опустившись рядом на ступеньку, Кирьянов поднес сосуд к глазам. Здешняя вторая луна, та, что побольше, еще не взошла, но и зеленый серпик меньшей давал достаточно света, чтобы рассмотреть этикетку – на ней был изображен по плечи детинушка с простым и незатейливым, однако исполненным отваги и решимости лицом образцового красноармейца с музейных плакатов, в комбинизоне и странном шлеме, поневоле заставлявшем вспомнить рисунки к фантастике пятидесятых годов. Осененный развевающимся красным знаменем с серпом и молотом, детинушка соколом взирал в небо, а над ним стояло «Звездная» – тем же шрифтом, что и заголовок газеты «Правда». Сделав основательный глоток, Кирьянов убедился, что собеседник был прав – положительно не из опилок…

– Давайте знакомиться, – сказал незнакомый, пьяный значительно менее вовсе уж рассолодевшего Митрофаныча. – Майор Стрекалов, Антон Сергеевич, заведую в этом заведении четвертым сектором.

– А это что? – спросил Кирьянов.

– А, ерунда, – небрежно махнул рукой майор. – Включил – выключил, перебросил-принял… Вы, стало быть, геройствуете, а мы вас, соответственно, туда-сюда швыряем… Сплошная скука.

Внезапно отобрав у Кирьянова бутылку, Митрофаныч сделал продолжительный, устрашающий для неподготовленного зрителя глоток и, покачав у Кирьянова под носом указательным пальцем, с расстановкой протянул:

– Тс! Насчет четвертого сектора – не любопытствуй! И насчет остальных тоже. Враг по злобной своей натуре коварно бдит…

– То-то я смотрю – перископ на озере… – фыркнул майор.

Митрофаныч оскорбился:

– Па-апрашу не шутить! Идеалы не для того были созданы, чтобы о них грязные сапоги вытирали! И насчет бдительности – рано смеетесь, с-сопляки! Бдительность себя оправдывает. Если бы не бдительность, я бы сейчас, чего доброго, лежал бы где-нибудь неподалеку от Лаврентий Палыча или там Пашки Чередниченко… А так…

Наполеоновским жестом вытянув руку в сторону броневика со сквозной дырой в боку, сквозь которую виднелось озеро и звезды над ним, Митрофаныч вновь принялся рассказывать, многословно и с нешуточным надрывом, как эти коробки нахрапом, дуриком ворвались в ворота, но исключительно благодаря бдительности и высокому пониманию долга, проявленному полегшим, как один, персоналом неведомого третьего управления, агрессора уже ждали и были готовы, и он, Митрофаныч, вмиг уделал первого «чертовой плювалкой», а по второму четко, как на полигоне, рубанул «кладенцом» Вадик Чурилов, вечная ему память…