Самый младший
Шрифт:
— Вот именно, в мелочах, — повторил Анатолий Павлович. — Ты, Таня, просто стала мнительной, как и каждая мать. Это пройдёт.
Татьяна Лукинична не стала с ним спорить. Она уже знала: чтобы стать Алёше матерью, надо, чтобы и он почувствовал себя её сыном. А он этого не мог.
Ну, солдат, как живём?
Под выходной день Степан Егорович с соседом Фёдором собрались по грибы. Они уехали с вечера на дачу к Гуркиным.
— У них переночуем. А от них первым поездом
Уже темнело, когда они подошли к даче. Пахло табаком, настурциями, и тянуло дымом. У Гуркиных или где-то рядом ставили самовар.
Татьяна Лукинична узнала их, когда они ещё были за калиткой.
— Вот хорошо! Пожалуйте, пожалуйте! — И она пошла им навстречу.
— Просим! Просим! — кричал на террасе Анатолий Павлович. Он был в тёплых тапках и боялся идти по росе.
Вынырнули откуда-то Алёша и Макар и закричали:
— Ура!
— Погодите! Погодите! — Степан Егорович никак не мог поздороваться со старшими.
Макар прыгал перед ним, как чёртик на ниточке, и всё допытывался:
— А нас с Алёшкой берёте?
— Берём, берём, — сказал отец. — Дай в дом-то войти.
Увидев Степана Егоровича с корзинками, Гуркин всполошился.
— Пожалуй, и я с вами, — заявил он. — Таня, у нас есть лукошко?
Татьяна Лукинична не возражала. Правда, они с Макаром о чём-то пошептались, когда вместе накрывали на стол. А за столом, поглядев, как Анатолий Павлович сверяет свои часы с часами Тимохина, Татьяна Лукинична сказала:
— Толя, представь себе, что ты завтра встаёшь в четыре утра, надеваешь мои резиновые сапоги и шагаешь в них целый день, не отставая от Степана Егоровича. Дело не за лукошком, лукошко я тебе дам.
— Она мне не верит, — пожаловался Анатолий Павлович и, поглядев на гостей, добавил тихо: — Ноги меня подводят. Ничего, друзья, не поделаешь: ноги стали неважные.
После чая Фёдор присел рядом с Алёшей на ступеньки террасы.
— Ну, солдат, как живём? Лето кончается, скоро грамматика-математика, за парту надо садиться.
Алёша ковырял прутиком щель в половице и молчал.
— У тебя ранец-то есть?
— У меня не ранец, а портфель, — ответил Алёша. — Из свинячей кожи, непромокаемый, знаете, такой — пупырышками?
Фёдор поглядел на Алёшу. Тот продолжал баловаться и добрался прутиком до его сапога.
— И у меня тоже из свинячей кожи, видишь? — сказал Фёдор Александрович и вытянул ногу в рыжем сапоге. — Тоже непромокаемые.
— А если прямо по воде ходить? — спросил Алёша.
— Можно и по воде. Они, эти сапоги, и по воде ходили, и по снегу, и по камням. Всего им пришлось, а видишь, крепкие.
— Починенные, — сказал Алёша, обводя прутиком заплату.
— Это ничего, это
они по шву разошлись, дратва не выдержала.— Чего, чего не выдержала? — переспросил его Алёша.
— Дратва, чем сапоги шьют, нитка такая — толстая, смолёная, — ответил Фёдор Александрович. — Приедешь, я тебе покажу. У меня есть.
— А у вас есть пуля?
— А зачем она тебе?
— Как — зачем? — удивился Алёша. — Вы думаете, буду стрелять? Я спрячу. У меня уже одна есть. — И Алёша, пошарив в кармане, вынул пустую гильзу от патрона. — Вот!
Фёдор Александрович взял гильзу и сказал, как бы раздумывая:
— Вредная штука.
— Хорошая! — заступился Алёша. — Мы с Макаром нашли. Макар сказал, что безвредная.
— Где это вы всё находите?
— В лесу. Там, знаете, такие окопчики! — Алёша подвинулся поближе. — Там столько вооружения!
Фёдор Александрович отдал Алёше гильзу.
На террасу вышла Татьяна Лукинична. Алёша встал. Он знал, что она скажет: «Алёша, пора, голубчик, спать».
И, не дождавшись, когда она начнёт это говорить, Алёша бросил прутик и пошёл мыть руки.
Уснуть он не мог, долго ворочался — что-то его тревожило. Алёша лежал с открытыми глазами и глядел на военный плащ Фёдора Александровича, который висел рядом с его постелью. Он протянул руку и дотронулся до пуговицы с выпуклой звёздочкой.
И вдруг в его памяти возникло воспоминание. Он гладил тогда жёсткую серую шинель. Гладил, как живую, осторожно касаясь пальцами. Это была папина шинель. Папа тоже вешал её на гвоздик.
И, как всегда, если он думал о прошлом, перед ним вставал образ мамы Оленьки и ему вспоминалась игра во дворе старого дома.
Играли в войну. Он был пленный. Макар тащил его на спине, как разведчик, а потом посадил в снег.
Мама Оленька привела его домой. Снимала мокрые штаны, варежки и приговаривала:
«Глупые! Глупые! Ну, во что вы играете? Зачем он тебя посадил в снег?»
«Я был фашист, — защищался Алёша, — он меня правильно посадил».
Мама взяла мокрые штаны и хорошенько ими отхлопала его. А потом они помирились.
«Вот тебя бы назначили разведчиком, — убеждал Алёшка, — ты бы как поползла, на животе?»
«На животе», — соглашалась мама.
«По снегу?»
«Ну, по снегу».
«И ты была бы совсем сухая?»
«Я бы не стала ползать по снегу. Это необязательно».
«Какой же ты разведчик, если боишься промокнуть?»
Мама теряется, ей не хочется быть плохим разведчиком. Алёша решает выручить её.
«Знаешь, — говорит он, — у разведчиков бывают такие халаты, непромокаемые и совсем невидимые».
«А ты откуда знаешь?» — спрашивает мама.
Алёша подвигается поближе и начинает рассказывать маме кинокартину, которую недавно видел с ребятами. Картина была про разведчиков. У Алёшки блестят глаза, он волнуется: одно слово скажет, а три проглатывает. Только и слышно: