Самый обычный день. 86 рассказов

А в глазах твоих были луга…

На тебя бывало забавно смотреть, когда ты приходила хмельная и в глазах твоих блестели луга сахарной глазури. Невнятно сказав «привет», ты ложилась на диван и устремляла взгляд в какую-то точку на ровно окрашенном потолке; казалось, ты замирала в ступоре: дыхание прервалось, в голове пустота. Мне приходилось раздевать тебя потихоньку, осторожно, стараясь не свернуть тебе шею, и со всей возможной нежностью укладывать твою бесшабашную голову на шелковые подушки (наутро ты не выносила никаких других), тушить свечи и лампы, а потом выходить в гостиную и наступать на горло проигрывателю (как раз тогда, когда Жилберто Жиль [11] прерывал крик ангела или Заппа [12] рассказывал о том, как опасна встреча с дьяволом). Я говорил про себя: «Спокойной ночи, кукушонок, пусть тебе приснятся райские кущи», и погружался в магму зимних туманов и датских лесов, населенных смешливыми карликами и испуганными принцессами, о которых не сохранилось воспоминаний даже в древних хрониках. На следующее утро ты всегда поднималась первой и бывала в отвратительном расположении духа. Ты переворачивала все в комнате вверх дном, открывала окно, и под лучами солнца (ты зажмуривала глаза так сильно, что они превращались в крошечные точки) твое лицо, бледное, как у заколдованной пластмассовой куклы, розовело, словно ты оживала. Потом ты подходила к дивану, где я лежал, притворяясь, что сплю, и я пользовался этой минутой, чтобы сделать вид, что просыпаюсь. (Мне больше нравилось спать на диване в столовой — твои резкие движения во сне несли в себе опасность, и я их боялся.) Стоило мне подняться (ты к тому моменту уже заканчивала завтракать и казалась обновленной: в тебе не оставалось ничего от того существа, которое появилось в квартире ночью; твои черные глаза смеялись, на щеках горел румянец, а губы были влажными и улыбались), как ты улетучивалась, хлопнув дверью. Ты говорила, что даешь какие-то уроки, и я не знал, когда увижу тебя снова. Тогда я выходил на улицу и слонялся по городу взад и вперед; рассматривал витрины, покупал книги, которые не собирался читать, загорал на травке какого-нибудь парка, перелистывал страницы газет и журналов, сидя перед стаканом грейпфрутового сока с водкой. Потом шел на ближайшую площадь, кормил голубей размоченным хлебом и разглядывал ноги и задницы девушек, втиснутые в потрепанные донельзя джинсы. Потом покупал воздушную кукурузу и входил в первый попавшийся кинотеатр, даже не посмотрев, какой фильм там показывают, и часто результат оказывался чудовищным: мне доставался какой-нибудь дурацкий вестерн или психологическая нудятина для слюнтяев, которые решили провести в кино свободный вечер. Когда я выходил из кино, на город уже спускался вечер, тут и там зажигались фонари, и люди благочестиво спешили куда-то, бежали всё вперед и вперед, чувствуя затылком дыхание умирающего дня. На ужин я ел гамбургер или яичницу и опять пил вино, читал какую-нибудь книгу, отложенную много дней тому назад, а потом не спеша шел домой, потому что в квартире было пусто и холодно, и я не хотел, чтобы моя ночь заполнилась тенями и размышлениями. Если в два часа ночи ты не приходила, я укладывался в постель (потому что это означало, что ты уже не придешь сегодня) и читал, пока глаза не слипались. На следующий день я обнаруживал книгу на полу, а лампа горела, соревнуясь с лучами полуденного солнца, яркого и испепеляющего, которые перечеркивали стены и столы в квартире. Тогда мне приходилось приводить себя в порядок, умываться и возвращаться к привычным заботам, потому что сохранялась вероятность того, что в эту ночь ты забредешь ко мне.

11

Бразильский музыкант и рок-певец.

12

Американский музыкант и композитор.

Потому что рано или поздно ты забредала сюда, обычно не проходило и двух дней, как ты появлялась. Но на этот раз все вышло по-другому. В первый день я не стал волноваться, думая: назавтра придешь. На третий день мне стало ясно, что на сей раз все будет по-другому, и на протяжении последующих дней (которые ме-е-едленно превращались в недели) я постепенно терял интерес к жизни: напивался до такой степени, что даже отвращение к вину успело у меня пропасть, перестал ходить в кино, есть гамбургеры и разглядывать ляжки девиц. Я не выходил из дома. А что, если она придет утром, — стучало у меня в висках. Под влиянием этих мыслей я вообще перестал выходить на улицу и снова и снова стирал пыль с мебели, подметал пол и пылесосил по всем углам: пусть всюду будет чисто к твоему приходу. Потом бросил и это занятие. Казалось, солнце перестало освещать землю и все стало темным, мрачным и тусклым. Так как я не убирал квартиру, пыль скапливалась по углам, под шкафами, и стоило провести пальцем по любой поверхности, как на нем появлялась белая пушистая полоска. Я перестал бриться, не принимал душ, не поднимался с постели и только иногда откусывал кусочек черствого хлеба и съедал ложку сгущенного молока. Однажды живот у меня так скрутило от голода, что я бегом, словно за мной кто-то гнался, побежал в магазин на углу и купил сыру, молока и колбасы с красным перцем и все это проглотил прямо около кассы. Люди смотрели на меня, как на отвратительное насекомое, поэтому я вернулся обратно в свою постель и больше никуда не выходил, наблюдая из-под одеяла за ходом времени: как наступает ночь, а потом рождается новый день, как солнечный луч скользит вдоль плиток на полу, поднимается по стене, блестит на глянце плаката, взбирается на потолок, а потом исчезает в окне — и это означало, что снова наступила ночь. Я пробовал плакать, перестал о чем-либо думать, лежал с закрытыми глазами, и если не заткнул уши, то только потому, что ни один звук уже давно не долетал до меня.

Это может показаться странным, но только благодаря своему носу я понял, что ты снова стоишь передо мной хмельная, и луга в твоих глазах потускнели, и ты не можешь даже выговорить «привет» — это тебе не удавалось, с твоих губ слетали только какие-то нечленораздельные звуки. Мне удалось подняться на ноги, несмотря на малокровие, которое я себе, кажется, заработал, и двинуться вперед наощупь среди смутных теней, не понимая, сколько дней прошло с твоего прошлого прихода. Я открыл окно (пусть комната хорошенько проветрится!), а потом мне пришлось раздеть тебя потихоньку, осторожно, стараясь не свернуть тебе шею (думая, что все опять пойдет по-старому), и со всей возможной нежностью уложил твою голову на шелковые подушки, потому что наутро ты не выносила никаких других.

Преступный мир

Тони Марти и Киму Сота

Как только мои евстахиевы трубы распознали отвратительное дзи-инь-дзи-и-и-и-нь будильника, я вскочил с постели и начал приседать (раз-два, раз-два, раз-два, раз-два, раз-два, раз-два…), пока мне не показалось, что уже довольно, и я протер заспанные глаза и представил себе сонное утро за окном, которое просачивалось в комнату через щелки жалюзи тоненькими полосками света. Когда гимнастические упражнения были завершены, я, широко зевая, обуянный невероятной ленью, вышел в столовую, почесывая спину (в моем хребте обосновались полчища жучков-древоточцев). А в столовой никого не было (наверное, Пинча и Рики еще спали), поэтому я открыл стеклянные двери, а потом деревянные наружные двери, вышел на балкон и явился тихому утру в короне из мягких лучей солнца, которое поднималось со стороны моря. Стоило закрыть глаза, и можно было увидеть белую пену моря, которое тоже зевало, а потом разбивалось о камни волнореза, подчиняясь ритму вселенской систолы и диастолы. В квартире стояла мертвая тишина, а мне хотелось почудить: я открыл дверь в комнату Рики (она оказалась ближе ко мне) — этот тип спал без задних ног, издавая странный присвист, такой необычный, что на мгновение я засомневался, не произошла ли в комнате метаморфоза и не превратился ли мой приятель в тюленя, морского льва или в индонезийскую птицу, страдающую астмой. Однако ничего подобного не случилось — стоило мне потрясти его как следует, и свист прекратился, тогда я и говорю: Вставай, Рики, вставай! Подъем! А он сопротивляется: У-у-у-у, ворчит тихонько, У-у-у-у, а потом тоже тихим голосом: оставь в покое, и отворачивается, и прячет голову под подушку, а все остальное под простыню. Рики, Рики! — я в конце концов так достал его, что он проснулся и посмотрел на меня пристально и долго, словно не узнавая, а потом открыл рот и спросил, сколько времени, а я ответил — полвосьмого more or less [13] , и он ответил: о’кей! и встал, взял свои бритвенные принадлежности и исчез в ванной. Когда этот соня снова появился на сцене, он сразу сказал, что теперь надо разбудить нашего приятеля, но я уже раньше, выйдя из комнаты Рики, увидел Пинчу на балконе: он лопал гренок с маслом и медом, закатив глаза и вытянув шею, а справившись с ним, опустил голову, посмотрел на меня и обругал: можно было бы и не вопить на всю улицу, ты половину соседей разбудил. Ты же знаешь, оправдался я, Рики туг на ухо. Ты прав, согласился он и налил мне кофе с молоком. Так и сидели мы, опижамленные и праздные, на балконе и наблюдали, как просыпался день и улицы постепенно заполнялись обычными шумами (визгом автомобильных тормозов, истерической скороговоркой крошечных, как муравьишки, человечков, спешащих на работу, смрадом рутины, который растекался в воздухе над всем городом). И тут Рики тоже появился на балконе со стаканом апельсинового напитка в руке, поприветствовал нас — Доброе утро! — и глубоко вдохнул свежий воздух нового дня — какое сегодня ясное небо, вся Кольсерола [14] прекрасно видна, как на диапозитиве. Заряд его оптимизма внушил мне уверенность в том, что все будет хорошо (несмотря на то, что мне не удалось уговорить Рики отказаться от идеи поставить долгоиграющий диск Шико Буарке де Оланда), и настроение у меня было прекрасное, я совершенно не нервничал. Все у нас получится, ничего в этом трудного нет, говорил я себе, вдыхая аромат яблок, и тут у меня возник вопрос — откуда, черт возьми, исходит этот запах. И оказалось, у меня под самым носом, за планом города, на который мы устремляли наши алчные взгляды, стояла ваза с дикими желтовато-зелеными яблоками, чьи идеальные формы не смог бы усовершенствовать ни один дизайнер. Я взял одно из них и укусил: яблоко хрустело — хрум-хрум, а его мякоть была белой и сочной. Эй, ты, о чем размечтался, спросил меня Пинча, а я ему, открысая глаза: да так, ничего; а Пинча, сидя напротив меня с безразличным видом, прядь волос поперек лба, улыбка на губах: э-э-й, все будет хорошо, от-лич-но, повторял он, а я ему отвечал, конечно, а как же иначе. Рики вошел в комнату, заправляя полы рубашки в брюки, он заряжал свой парабеллум калибра девять миллиметров и улыбался. Представь себе, что будет, если Щорди вчера загулял и явится пьяным. Пинча, насмешливый и добродушный как всегда, сказал, что будет лучше, если такого не случится, а потом начал рассуждать о том, какая выйдет лажа, если Щорди не приедет и нам придется отложить операцию на другой день или отправиться на дело без него. Потом, правда, он улыбнулся: не верю я, что Щорди нам может подложить такую свинью, он хороший парень. Я бросил огрызок яблока на стол и пошел поменять пластинку, слыша, как Рики ворчал за моей спиной и называл меня свиньей (за то, что я бросил на стол то, что осталось от яблока). Я не дал Шико Буарке закончить песню и поставил Нино Рота, пластинку, которую в прошлом году Пинча привез с Ривьеры, где он сутенерствовал. Вот это настоящая музыка, она мне проникает в уши, а потом разливается по всем жилам, как будто я сам становлюсь героем итальянского фильма, говорил он нам, показывая пластинку, он вообще бредил музыкой. Bon [15] , сказал Пинча (который прожил в Марселе четыре или пять месяцев и, соответственно, изъяснялся по-французски), пойду примерю подтяжки. Синие подтяжки и ремень без пряжки, сочинил Рики, который был не чужд поэзии, а тут и Пинча вернулся в комнату, оттягивая свои подтяжки, ну, как вам, спрашивает (а вид у него точь-в-точь, как у героя старого фильма на поцарапанной серой пленке: с волос капает бриолин, подтяжки резко выделяются на фоне белой рубашки; одним словом, для полноты картины не хватало только желтого света пыльной лампочки, тихо качающейся от дуновения грустного ветра сонным вечером). А я ему и говорю: Ты как будто персонаж из фильма сороковых годов. А он, довольный: прямо в точку! Для этого и старались, а сам улыбается — Ты Scarface [16] видел? Нет? Вы себе даже не представляете, как мне хотелось ограбить банк и выглядеть при этом как полагается, и чтобы пробор на правую сторону. И чтобы шляпа как крыло ворона! — закричал Рики (который был мастак быстро разрешать проблемы рифм и метрики), а я тем временем начал неохотно жевать еще одно яблоко. Я посмотрел на часы: четверть девятого, а Щорди все нет, из-за этого идиота вся операция провалится. Да ну тебя, не суди его так строго, он просто проспал, наверное, говорил Пинча, надевая жилетку и пиджак в мелкую-мелкую полоску, сам иди собирайся, а то еще тебя ждать придется. Мне пришлось подняться, зевнуть, пойти в комнату и начать одеваться, отложив душ до вечера. (Судя по звукам, долетавшим до меня, я пришел к выводу, что: а) Рики снимал пластинку Нино Рота, совершенно очевидно причиняя ей ущерб; и б) потом он снова ставил Шико Буарке, вне всякого сомнения, чтобы насолить мне.) Стоило мне поднести носки к носу, как вонь достигла самого моего гипофиза, что помогло мне принять решение: я открыл ящик и вытащил пару чистых носков. Вместе с тошнотворными песенками до меня долетал шум голосов этой парочки переростков, которые затеяли игру в воров и полицейских: пиф-паф-пиф-паф, а ведь уже почти полдевятого. Что, пистолет передал привет, осведомился я, намекая на Щорди. Может быть, сообщим легавым и спросим, не знают ли они, куда он запропастился? Не раскисай, парень, сейчас он придет. Тогда, о’кей. Я сел на диван и стал перелистывать старый номер журнала «Фотограмас», разглядывая сиськи, и задницы, и фотографии хорошеньких девочек, которые ждут, что судьба им улыбнется, бедные старлетки недоразвитого кинематографа; а Пинча в очередной раз изучал план города, а Рики освежал дезодорантом свои подмышки. Сцена в целом получалась весьма поэтическая: современный преступный мир заботится и о теле, и о душе (редакционная статья в журнале прогрессивных католиков). В эту самую минуту в дверь позвонили, и Пинча так и подскочил. Легавые! Эй, вы! Это легавые! кричал он, вытаскивая свои девять миллиметров и принимая позу скорее эротическую, нежели оборонительную; а Рики тем временем подошел к двери и спросил: Кто там? Знакомый голос ответил: Щорди, и Рики снял цепочку и открыл дверь (в проеме которой появился Щорди: глаза блестят, рубашка на груди расстегнута, руки легонько дрожат). Эй, чувак, так дела не делаются, с обидой произнес Пинча, что за лажа, нас сегодня утром работа ждет, а ты являешься косой. Нет-нет, защищался Щорди, не косой я, просто не выспался, а сам — рот до ушей: такая блондинка, чувак, из Филадельфии «из Фили», как там говорят, такая блондинка, что тебе и не снилось! И вот тут я окончательно потерял всякую надежду, улегся на диван и стал слушать, как Щорди оправдывался: Да нет, нет, идите к черту, у меня просто рука немного дрожит, и все. Хороший завтрак по-быстрому, и я буду как огурчик. Что? возмутился Пинча, ты хочешь сказать, что еще и не позавтракал? Поскольку холодильник был пуст, нам ничего другого не оставалось, как привести Щорди в порядок: вымыть лицо и подмышки, протереть глаза, причесать немного, а потом зарядить его пистолет, выйти на лестничную площадку, таща Щорди волоком, нажать кнопку лифта, и нажимать, нажимать на нее минут пять и вдруг услышать, как консьерж орет с нижнего этажа (лифт не рабо-о-отает!), и тогда спуститься потихоньку с восьмого этажа по лестнице пешком. Только этого нам не хватало. И вот мы в машине: заводим мотор, едем в центр по узким и широким улицам, по проспектам, и светофоры мигают всеми цветами. Эй, вы, я еще не завтракал, и тут слышится визг — «иии-их» (тормознули) — и мы идем искать какой-нибудь бар, где нам приготовят яичницу с ветчиной и нальют хорошего винца — красненького из Пенедеса — и чашечку кофейку сварят. Нет, одну… Одну? Две. Три. Четыре. Четыре набитых живота, Щорди вытирает губы и рыгает: ну, давайте, расплачивайтесь, Рики раскошеливается, и вот мы уже снова в машине и изучаем квиток штрафа, который нам вмазал какой-то чересчур строгий полицейский. И тут мы высовываем голову наружу и видим здоровый синий круг с красным ободком, который пересекает по диагонали такая же красная полоса, и понимаем: мы припарковались там, где это запрещено; и мы играем в чет и нечет, и Щорди выигрывает, а это значит, что он разорвет квитанцию на мелкие кусочки и будет вести машину, которая ревет — «ррр-рр! ррр-рр!», пока мы подъезжаем к банку, и Пинча доводит до нашего сведения, что уже половина десятого, черт возьми, ничего себе времечко, вечно вы опаздываете, с вами далеко не уедешь, и так далее. И вот наконец мы подъезжаем, паркуем машину прямо напротив отделения банка и вылезаем из машины — все, кроме Щорди, который остается за рулем и желает нам удачи, и нас теперь трое: Пинча, Рики и я. Мы подходим к стеклянной двери, открываем ее и заходим как ни в чем не бывало: на ангельских лицах сияют улыбки, когда мы нацеливаем наши пистолеты на клерков, изумленных и растерянных, которые что-то там мямлят. И мы велим им лечь на пол, все — ничком, и клиенты тоже; холодок девяти миллиметров на затылке директора банковского отделения — давай вперед, в один миг мы уже у сейфа. Эй ты, открывай скорее, говорит ему Пинча, и бедняга, у которого душа ушла в пятки, говорит: да-да-да, конечно, и рука его дрожит у замка, большого и блестящего врезного замка, и мне это кажется странным: с чего это вдруг у сейфа простой врезной замок? Скри-ип, и внутри сейфа мы обнаруживаем килограммы и килограммы красного, жирного и белесого мяса, которое воняет замороженной смертью, и тут до нас доходит, что это холодильник, а не сейф, и мы смотрим на директора банковского отделения, на котором белый фартучек, и руки у него по локоть в крови, и мы слышим, как бедняга говорит (весьма уважительным тоном и не отрывая взгляда от пистолетов): послушайте, мне кажется, вы ошиблись. И тут до нас доходит, что это мясная лавка, а не отделение банка, и нас разбирает смех, и мы просим прощения, возвращаясь в зал, где кругом на полу лежат какие-то господа и продавцы. Эй, вы, можете вставать, говорим мы, покатываясь от хохота, выходим на улицу с пистолетами в карманах и тут обнаруживаем, что дверь банка — соседняя, но никому уже неохота идти туда и совершать ограбление. Завтра еще что-нибудь придумаем, говорит Рики, разваливаясь на переднем сиденье машины, а Щорди смотрит на нас, раскрыв рот, и ничего не понимает; и всем нам хочется смеяться и пить виски, и есть чипсы. И яичницу с артишоками, добавляет Пинча.

13

Примерно (англ.).

14

Горная гряда на окраине Барселоны.

15

Хорошо (фр.).

16

«Лицо со шрамом». Американский гангстерский фильм 1932 г.

Сотворение мира

Биелю — разнообразные теории языка Маргери а-ля Даймонд Джим

В начале есть только ночь: ложно вечная ночь, которой не суждено смениться даже утренней зарей, в связи с чем в первый день Господь Бог (создав прежде всего самого себя) создает свет, и эта работа так его утомляет, что он просто валится с ног, и ложится спать, и проводит за этим занятием несколько дней, а на шестой день просыпается и ему приходится второпях создавать вселенную, Землю, растения, животных, гоминидов, ядерную физику и привидений, которые (в силу своего взбалмошного нрава) бросаются раскрашивать небо в голубой цвет, потому что, как вам должно быть известно, вначале (я хочу сказать — на протяжении первых пяти дней) небо было зеленое, и по сей причине его часто нельзя было отличить от лугов, заросших травами, которые в свою очередь теперь считают свое зеленое существование слишком однообразным и расцвечиваются всеми оттенками разных красок, от которых радуги сходят с ума от зависти и, чтобы не отстать от разноцветных лугов, теперь принимают форму различных геометрических фигур и тел: квадратов, треугольников, кубов, цилиндров и особенно пирамид, что поражает египетских фараонов, существ крайне влюбчивых, которые решают взять их под свое покровительство, а для пирамид это губительно, и они начинают грустить и становятся пыльно-серыми от этой печали и от слез, пролитых над Нилом, который в описываемое нами время еще и не река вовсе, а так, ручеек, на берегу которого растут агавы и стоит модернистский ларек с прохладительными напитками, где господин в сером пальто просит подать ему лото; а какой-то умелец просит соль и перец; а какой-то вагоновожатый просит голову осла и чай с мятой; а одна проститутка с рыжими усами просит бутерброд и башню с часами; а какой-то патлатый студент просит вилку, нож и абсент; а ушастый цыган ищет бесхвостый аэроплан (а ему предлагают Олоста!); а один господин из деревни Ульястрет просит заменить ему хлеб (он у вас черствый); а какой-то таксист, большой бука, просит, чтоб ему нарезали лука; а певцы из хора Клаве просят чаю на траве; а дама из Жироны просит яичницу с лимоном; а какой-то монах-капуцин просит еще один мандарин; а делегация коммунистов требует, чтобы сменили таксистов; а какие-то горбуны просят чистой черной икры; а одному романисту хочется отведать ножку велосипедиста (по-баскски); а какой-то художник-концептуалист заказывает кружку пива; а один сторож заказывает шпроты; а какой-то гомосексуал просит один реал, а гетеросексуал — модный журнал, а адвокат с юга Франции хочет, чтобы ему сделали операцию; а полчища ящерок остались без завтрака; а один чревоугодник потерял пенис и так ходит, а один токарь пернул и охнул; а этот буржуй — сукин сын; а молодая потаскуха осталась без уха и просит подать ей картошку, а ей приносят ведьмину кошку, и она говорит: что за чертовщина? и направляется в магазин, где торгуют чаем (но посреди улицы вдруг кончает); а для целого племени индейцев не нашлось хорошей рифмы, и они умерли у стойки, и тут приходит дворник (а он был с Менорки) и выметает их всех на улицу, и тут начинается битва при Вундед-Ни, и в живых остаются только Чарльз Бронсон и Карен Блэк [17] , которые трахаются без передышки и рожают сотни девчонок и мальчишек; и один из них (когда уже вырос) заказывает кофе с молоком, а официант отвечает — потом; просит он аспирин, а ему дают кокаин; и он принимает чуть-чуть, а думает, что доза большая; а потом все садятся в грузовике в ряд, и какой-то горбатый конокрад запускает в них снаряд, и он заказывает словарь, а его спрашивают: с перцем? и, поскольку он задержался с ответом, ему приносят бычье сердце; он съедает его с аппетитом и чувствует себя сытым, он рыгает и на собаку лает (она вздрагивает), которая бежит за котом, который ищет миску с молоком, а ему дают хлеба, а он — такой привереда — отправляется в гостиницу «Ритц» и заказывает рис, а ему приносят поросенка с ботвой, он съедает его глаза и отходит в мир иной (в них было много токсинов), и его хоронят по-быстрому скучным вечером под небом, всеми тонами расцвеченным — и сиреневыми, и серыми, и желтыми — всеми оттенками рассвета, который окрашивает облака тоской и трогает крылья птиц своей черной рукой, и они сначала петь тише стали, а потом и совсем в рот воды набрали (а может быть, и сказать им нечего); и они покупают кинопроектор и прокручивают очень медленно все фильмы Клода Лелуша и тоже отходят в мир иной (совершенно естественно), и их в море с почестями спускают, как генералов или капитанов, под флагами трехцветными, которые по ночам трахаются со звездами и оплакивают ушедшую молодость, которая уже не вернется; а она вдруг возвращается и говорит: привет! и все делают вид, что ничего не произошло и что можно наверстать упущенные годы; но некий мрачный, тусклый, заунывный — и далее в том же духе — голос говорит: нет, нет, ничего уже не изменишь; и это голос совести нашего времени, которая купила себе синий «порше» и просит содовую и немного терпения, а ее посылают к черту, и она уезжает, и больше не возвращается, и посылает открытки из экзотических стран и любовные письма, похожие на те, которые ты посылала мне когда-то, помнишь? и они слушают Международное французское радио, ночь и надежды; и какая-то блондинка с улыбкой на губах подходит ко мне и говорит так: hvor meget skal man give for en p"ahaengsmotor? en kompromislos pris, vil Johnson-ejeme sige, — и меня одолевают сомнения (а когда я сомневаюсь, то всегда рассматриваю свои ногти), а потом я поднимаю голову и бросаю ей решительно: og der er flere, der floretraekker Jonhson-motorer, frem for noget andet maerke i p"ahaengsmotorer [18] ; и от подобного ответа из глаз ее начинают капать слезы, и они кажутся стеклянными, потому что, долетев до земли, превращаются в бутылки с джином, которые иссохшие руки (имейте в виду: пески пустыни дышат вам в спину) подносят к растрескавшимся губам, и рты с жадностью одним глотком выпивают все содержимое, и языки щелкают о нёбо, но оно такое хрупко-сухое, что разлетается на тысячи осколков, в каждом из которых, как в миниатюре, отражается наш собственный мелкий и мерзкий мир, как в малютке «фольксвагене» оранжевого цвета; машина пускает дым из всех дыр, а четверо папарацци с похвальным усердием размахивают тряпками на углу, чтобы развеять эту мглу, которая розовым туманом поднимается в небеса к планетам, астероидам и спутникам; и на одном из них верхом восседает Господь, который протягивает мне свою жилистую руку. Enchante, — говорю я, — je suppose [19] , что вы — Господин Бог? А он, такой проходимец, отвечает: нет, я Господиннадцать Бог, к вашим услугам. И просто покатывается от смеха, удаляясь в сторону рая среди сонмов ангелов и архангелов, которые писают на Землю из своих пластмассовых щелочек и крантиков (вот вам и бесконечные дискуссии о том, имеют ли ангелы пол); а у этих ангелов и архангелов волосы из желтой пряжи, и они сражаются между собой и устремляются вверх (или, может быть, вниз) в межгалактическом пространстве и сталкиваются с кометами и звездочками [20] , и с точками, и с запятыми, и с литерами всех гарнитур, и все это на нас наваливается, и нам приходится сломать стену типографии, в которой воняет краской, и мы берем такси и просим отвезти нас на Тибидабо [21] , таксист нажимает на газ (сто километров в час), и в один миг мы в порту. Здесь, говорит нам таксист, Ж. В. Фойш [22] грузил в порту бревна. У вас не все дома! возражаем мы, никакие бревна в порту Фойш не грузил, у него кондитерская в районе Саррья! А кроме того, мы просили отвезти нас на Тибидабо! Сердитый таксист вытаскивает из кармана скомканный лист: печати красные и штампы синие, и текст — тонкие линии, что создает впечатление официального документа. Смотрите, смотрите, здесь говорится, что на Тибидабо ездить запрещается. И особенно в одиночку! Еще спасибо мне скажите, что я не сообщаю об этом куда следует! Ну, давайте, расплачивайтесь. Я протягиваю ему банкноту достоинством пятьсот песет. У меня нет сдачи, пока! И он, точно за ним черти гонятся, зажимая в руке деньги, газует — ж-ж-ж-у! — и бросает меня на берегу моря, в омуте знаменитого одиночества городской жизни, где она только что подцепила моряка-норвежца с волосами цвета золотистого пива, и теперь они вместе переживают безумную историю любви, которая закончится когда-нибудь дождливым вечером на Лазурном Берегу, на фоне бурных и мощных всплесков голубых регул, в то время как корабли без кормы бороздят атлантические просторы и белая пивная пена, которая ласкает песчаные пляжи, и порты, и утесы, засасывает чаек, которые летают, почти касаясь крыльями волн (а волны — это пряди, выбивающиеся из прически моря). И все это было в день шестой. Когда же наступает седьмой день, наш Господь Бог отдыхает. А потом является Гайдн и сочиняет на эту тему ораторию.

17

Американские актеры, снимавшиеся в 1960–70-х гг. в вестернах.

18

Фрагмент рекламного текста фирмы «Джонсон моторс» на датском языке.

19

Очень рад… мне кажется (фр.).

20

Звездочка — звездочки, ж.

1). Уменьш. к звезда в 1 и 4 знач.

2). Типографский значок в форме звезды. (Прим. авт.).

21

Тибидабо — гора на окраине Барселоны.

22

Жозеп Висенс Фойш-и-Мас (1893–1987) — каталонский поэт, который после поражения Республики в 1939 г. остался в Барселоне и работал в кондитерской.

О ничтожности человеческих желаний

Когда я доплыл до острова, мне казалось, что смерть моя не за горами: невозможно вынести лучи багрового солнца и долгие-долгие дни одиночества. Повсюду была вода: вода на севере, на юге, на западе и на востоке, куда бы ни упал взгляд, он различал только воду — серую или голубую, зеленую или черную; а слух различал только холодный шорох волн, пропитывающих влагой белизну песка. Я добрался до земли вплавь, без сил растянулся на берегу, а когда обернулся, то еще успел увидеть, как задняя часть судна (ее еще называют кормой) окончательно скрылась под водой. Два огромных пузыря воздуха поднялись из морских глубин, и корабль исчез навсегда. А я, сидя в полном одиночестве, спрашивал себя, не появится ли рядом еще какой-нибудь человек, спасшийся после кораблекрушения, но вскоре мне стало ясно, что никто больше не смог выжить, я один сумел добраться до острова, на котором не было ни одной живой души. Итак, все умерли; смерть, владычица тьмы, уже склонилась над моей головой и моим изъязвленным телом; я впал в отчаяние и был совершенно убежден в том, что этот крошечный остров дарит мне не спасение, а лишь отсрочку моей окончательной гибели, что он станет моим будущим склепом, могильной плитой, которая навалится на меня через день или два, когда мое тело откажется служить мне. Я питал так мало надежд на будущее, что не ожидал найти здесь пропитание, а оказалось, что на острове видимо-невидимо всяких фруктов и растений и странных животных (например, кроликов с головой утки и спирально закрученным цепким языком). На второе утро (потому что я проспал подряд весь день и еще одну ночь) я открыл глаза, чувствуя на плечах удары раскаленного хлыста — это было солнце, сжигавшее мою кожу. Очень скоро я понял, что мне не остается ничего другого, как выжить. А это означало научиться принимать как должное свое одиночество, и горячий ветер, и время, вечно растекающееся над морем перед моими покрасневшими глазами. Я прошелся по пляжу, окунулся в море, утишая боль от ожогов на спине, и проплыл несколько метров, а потом снова вышел на берег. И на этом месте обнаружил труп, старый и печальный труп, вцепившийся в грязный кусок мачты, теперь столь же бесполезный, как и он сам — лежащий на берегу безымянный утопленник. Носком башмака я перевернул его на спину, и это оказался один из моряков с нашего корабля: глаза словно слизняки, распухшее и темное лицо ребенка. Смотреть тошно. Вероятно, появятся и другие, подумал я, но пока больше трупов я не видел. Все остальные на дне морском — эта мысль пришла мне в голову, пока я ногой спихивал труп в воду в надежде, что волны унесут его в море (тщетная надежда, потому что труп вернулся снова, а потом еще раз, и еще, и еще). Иногда он исчезал, но когда я начинал думать, что не увижу его больше никогда в жизни, на следующий же день мертвец появлялся на песке, иногда в десяти метрах от своего прежнего места, а иногда даже на другой стороне острова. Он не оставлял меня в покое, этот безумный, грязный, старый, печальный и нелепый труп: сколько бы я ни направлял его в открытое море, он все равно возвращался, пока в один прекрасный день не исчез навсегда, словно его наконец съели рыбы. После его исчезновения я вдруг осознал всю степень своего одиночества, и тут мои мысли обратились к Робинзону Крузо (совершенно очевидно, правда?), и мне пришло в голову найти себе Пятницу, однако в этом проклятом месте не было ни одной живой души. Я стал исследовать свой остров, который, несмотря на небольшие размеры, отличался весьма сложным рельефом: холмы и бухты с прозрачной и розоватой водой, белые пляжи и лилипутские утесы. Мне попалась на глаза прохладная пещера, и я незамедлительно обосновался там, несмотря на то, что во время дождя она наполнялась водой пополам с грязью. В мой рацион входили фрукты с деревьев и невиданные рыбы, а иногда я дополнял его пушистым кроликом из семейства утиных, которых убивал большими камнями. Мне удалось организовать свою жизнь довольно сносно: я много спал, плавал, но более всего — размышлял (страшно подумать, сколько времени остается у человека на размышления в подобных обстоятельствах, когда все происходящее кажется кадрами фильма, который ты смотришь на экране сельского кинотеатра, с той лишь разницей, что потом никто не зажигает свет и нельзя выйти на улицу — фильм длился день и ночь, ибо был моим собственным каждодневным существованием). Казалось, все, что окружало меня, было не чем иным, как декорацией, и в один прекрасный день я смогу встать со своего кресла, хлопнуть в ладоши и сказать: эй, все это замечательно, но не кажется ли вам, что уже хватит? И тогда все опять встанет на свои места. Иными словами, моя жизнь снова станет стандартной жизнью в далеком стандартном городе. Но я так никогда и не отважился хлопнуть в ладоши, боясь, что меня постигнет самое жестокое из всех разочарований. На всем острове я не нашел ни единого следа человеческого присутствия. Ничего. Поскольку настоящее скорее раздражало меня, я обращался мыслями к прошлому: детские годы, учеба в школе, одноклассники, служба в армии, толпы людей на улицах, когда я шел в кино и ел ванильное мороженое, и пил лимонад, литры лимонада, и голландское пиво, и яичница из двух яиц, и хлеб, натертый спелым помидором, и салат, и салями, и кьянти, и антрекот, и мерлан по-баскски, и горячий шоколад с взбитыми сливками на улице Петричол, и оршад, и кока-кола; а потом я вспоминал, как смотрел телевизор и как засыпал под передачи Радио Жувентут на рассвете, вдоволь наговорившись с первыми попавшимися собеседниками в шумных барах. Когда я дрочу, то вспоминаю всех безымянных девушек, с которыми когда-то переспал. Как далек этот мир, и меня оторопь берет, когда мое семя растекается по белому песку пляжа. Окружающая природа — однообразная и концентрическая, безразличная и бесполая — равнодушно взирает на мои мучения. Однажды я увидел самолет, который пересекал небосвод от одного конца горизонта до другого. Это длилось всего несколько секунд, а потом он исчез. На следующий день я вернулся на то же самое место и смотрел в небо до самого вечера, пока меня не стало тошнить от пресной и монотонной голубизны, которая на моих глазах сначала посинела, а потом стала черной и звездной. Никогда больше я не видел никаких самолетов, кроме того безумного чартера, сбившегося с пути.

В тот день, когда случилось то, о чем я мечтал столько времени, мое утро ничем не отличалось от тысяч других утр моего дикого существования. Я проснулся, искупался в хрустальных водах бухты и собирался съесть на завтрак несколько фруктов. И вдруг меня поразила необычная картина: перед моими широко раскрытыми от удивления глазами вдали возник огромный, белый и бесшумный корабль. Это был мираж, который не исчезал, сколько я ни тер глаза кулаками. Я побежал к воде, прыгая от радости, а от корабля медленно отделилась шлюпка: сидевшие в ней четыре или пять человек махали мне руками. Слезы радости лились у меня из глаз: я смогу вернуться к ванильному мороженому, к голландскому пиву, к горячему шоколаду с взбитыми сливками на улице Петричол, я опять смогу засыпать под программы Радио Жувентут. Как только шлюпка причалила к берегу, после само собой разумеющихся объятий и попыток вести разговор на смеси разнообразных языков, мне дали какие-то таблетки от всех известных в мире болезней, а врач осмотрел меня с головы до ног и заключил, что я совершенно здоров. Все, однако, смотрели на меня с изумлением. Мне пришло в голову, что я кажусь им таким тощим, таким бородатым… Между тем пассажиры сходили на берег (их было много — десятки людей, мужчин и женщин) и осматривали окрестности. А я спрашивал себя, зачем это столько народу высаживается на остров и почему мы, черт возьми, не садимся в шлюпку, которая доставит нас на борт корабля, и мы поедем домой (домом для меня было любое место, где я смог бы принять душ среди блестящего кафеля и вытереться полотенцем, и съесть какое-нибудь блюдо немецкой кухни, и увидеть людей, и снова пойти в кино, и напиться допьяна). К берегу приставали все новые шлюпки, груженные тюками и ящиками. Я подошел к человеку, который показался мне самым главным в их компании, и спросил его, когда мы отсюда уедем. Мы не уедем отсюда, сказал он. Мы решили скрыться от бешеных ритмов современного мира и основать свою колонию в уединенном месте, вдали от алчности и зависти, от забот и страхов. Мы создадим мир, в котором все мы будем братьями и сестрами (с этими словами он развел руки в стороны, улыбнулся, устремил долгий взгляд в небеса, а затем продолжил свою речь), мы приехали сюда, чтобы построить наше сообщество. И пока он говорил об этом, его товарищи уже начали разбирать корабль и строить из досок его обшивки стены и потолки своих хижин.

Девушка на «ситроене»

Две ваши фигуры, наложившиеся друг на друга по одну и другую сторону стекла, были столь различны (первая — он, горбатый старик, расплачивается мелкой монетой за стакан красного вина, а вторая — ты, отливающая золотом девушка в темных очках, паркуешь оранжевый «ситроен-мехари»), что я даже не мог себе представить, что ты можешь зайти в этот сверкающий пластиком бар, где я допивал свой первый тоник за эту новорожденную ночь. Когда ты села на табурет, прямо рядом со мной, в моей голове мелькнула смутная мысль о том, что в этом мире иногда все идет как надо.

Ты заказала белый «мартини», развязала тесемки сумочки и вытащила пачку сигарет «Данхилл». Потом ты зажгла одну сигарету и стала пускать кольца белого дыма, которые таяли в прохладном воздухе, взлетая к потолку, затянутому темной тканью. Было бы нелепо сейчас пытаться вспомнить, как завязался наш разговор; я и сам не знаю: может быть, кто-то из нас двоих — ты или я — попросил закурить, а может, отпустил какое-нибудь замечание и получил в ответ открытую улыбку, или один заглянул в глаза другому и увидел глубокую и теплую бездну.

Мы выпили несчетное число «мартини» и джин-тоников: на стойке перед нами выстроились в шахматном порядке бесчисленные прозрачные бутылочки. Легкие сигареты у нас кончились, и пришлось купить пачку «Дукадос», потому что никаких других в этом безымянном баре, наполненном металлической тишиной, не было.

Снаружи небо уже расплывалось над нами чернильным пятном, и перед нашими глазами склонялась ночь, испещренная разноцветными огоньками, в сопровождении сухих звуков и неясных запахов. Мы сели в «ситроен», и ты сообщила, что украла автомобиль, чему я позволил себе не поверить. Мысленно я оценил вас: ты — девушка из хорошей семьи, а машина — подарок папаши на день рождения. Куда поедем? — спросил один из нас, а другой ответил на вопрос неясным жестом, улыбнулся, наклонил голову и глубоко вдохнул, спуская выпитое спиртное в недра желудка.

Мы съели по бутерброду на Рамбле, а потом стали искать убежища в неуютных барах, носивших экзотические названия, где мы пили так называемые полинезийские напитки среди растений родного Средиземноморья. Обнялись мы в каком-то шумном и промозглом погребке среди клубов дыма. Потом выпили кофе в той части Рамблы, где кучковались проститутки, послушали музыку в баре «Чапа» и вдоволь посмеялись над публикой, этими узколобыми снобами, как мы их называли.

Потом мы снова сели в твою машину, и оба довольно долго молчали, словно набрав в рот воды. Через некоторое время один из нас поднял голову, увидел, что другой за ним наблюдает, и улыбнулся. Мы оба улыбнулись. И вот тогда ты упомянула о твоей квартире-студии, завела мотор, включила вторую скорость, снова проехала через весь город, остановила машину на пустынной улице с редкими фонарями и беспокойными деревьями. Мы поднимались на лифте, обнимаясь, желая, чтобы наши языки скорее встретились, пока наконец кабинка не вздрогнула, останавливаясь; мы прервали свой поцелуй и засмеялись.