Самый счастливый день

— А сам Бобровницкий откуда? Фамилия будто польская.

— Нещадная смесь. Предок из Голландии, приехавший ещё при Петре. Женился на русской. Потом в роду появились немецкие, польские крови. Плавильный котёл.

Мы обошли руины. Выглядели они таинственно и величественно. Кое-где проглядывал контур внутренней планировки или появлялась деталь, как, например, треснувший мраморный столб, державший, видимо, свод какого-то зала.

— По бокам были два крыла. От них ничего не осталось. Там графский флигель. Приезжая, он останавливался в нём. Хозяйственные постройки. По камешку, по брёвнышку растащили.

Поражали размеры сада и обилие вычурных пород. То гнутые красные стволы, горевшие точно медные трубы, то гигантские яблони с двойными и тройными стволами, то непроходимые кусты, плескавшие почти белой серебристой листвой, то трава, выросшая по пояс. Несмотря на поздний сентябрь, здесь царили свежие, сочные краски.

— Много лет растили, — пояснил Поэт. — Садовников-чудодеев везли. Тут надо гербарии собирать, описывать растенья, есть редкие виды. Но в этом я не силён.

У маленького кладбища, где нашёл себе вечный приют кто-то из графского рода, стояла часовня. Каменных плит на могилах не было, их растащили давно. Торчали два-три железных креста да невесть как попавший сюда конус с бесцветной фанерной звездой.

Но часовенка уцелела. Обшарпанная, побитая по углам, по сохранившая первоначальный облик. Даже витая решётка, закрывшая вход, была не сорвана, хоть и помята.

— Вот главное чудо, — сказал Поэт, приглашая меня подняться по осевшим ступеням.

Вечернее солнце осторожно заглянуло внутрь и высветило большое, в полный рост изображенье Христа. Слева и справа к нему склонялись апостолы, другие молились у ног. То ли солнце ярчило краски, то ли мозаика хорошо сохранилась, но изображенье, выполненное в палевых и зеленоватых тонах, выглядело необычайно живым. Резко выделялись белые одежды Христа.

— Преображение Господне, — сказал Поэт. — Удивительно, что сохранилось. А теперь посмотрите на стены.

Серый камень часовни был сплошь исписан мольбами. Причём не прошлых времён, а самых недавних. Не только царапанные гвоздями, но писанные чернильным карандашом, краской, даже хрупкими мелками и Бог ещё знает чем.

«Господи, помоги выздороветь маме, век буду молить».

«Раба божия Ксения просит соединить её с рабом божьим Алексеем».

«Дорогой Боженька, верни нам покой и благополучие, пусть папа найдётся».

«Боже всемилостливый, избавь нас с женой от бездетства, дай чадо на воспитанье».

«Господь, хоть я в тебя и не верю, покарай злого человека Н. В., тогда поверю и буду тебе служить».

«Раб божий Александр, слеповатый, молит раскрыть ему глаза».

«Пашенька, где ты, любимый, пишу на стенке и у Бога прошу, чтоб ты отозвался».

«Господи, не разлучай рабов твоих Таню и Константина».

«Господи, помоги сил набраться, дай красоту, чтобы меня любили».

«Боже, правый, накажи злодея по имени Автандил, много на нём крови и всяких бесчинств».

«Господи, поставь меня на ноги, сил нету больше лежать, и тело гниёт».

«Боже, Боже, Боже, что же они все творят, когда кончится это адово время…»

Надписей были сотни, попадались кощунственные, но редко. Сделанные как бы на скорую руку, с испугом. Поэт сказал:

— Вот и попробуй выбей веру. Я как-то хотел посидеть в кустах посмотреть, кто пишет. Вдруг энкавэдист. Но всё недосуг.

Когда мы уходили, поднялся ветер и понёс над садом дымы Потёмкина. Померкла зелень, потускнели краски, листва взъерошилась, в глубине её замелькали неясные тени.

— Скоро и этой часовне конец, — сказал Поэт. — Всему саду. Собираются что-то строить.

Помолчав, он добавил:

— Уже не боятся.

Пятый день Леста не появлялась в школе. Дежурный по классу отвечал неизменно: «Арсеньева болеет». Я чувствовал неясное беспокойство. Ночью едва закрывал глаза, во внутреннем пространстве под веками вспыхивал красный берет. Иногда так ярко, что возникало глубинное ослепление. Я ворочался с боку на бок, долго не мог уснуть. На одном уроке спросил:

— Чем болеет Арсеньева?

— Простудилась, — ответила Стана Феодориди.

— Вы её навестили?

— А как же, — сказала Наташа Гончарова и как-то надменно поджала губы.

В классе воцарилось неловкое молчанье.

После урока я подозвал Серёжу Камскова.

— Сергей, я слышал, Арсеньева живёт одна?

— Это так, Николай Николаевич, — ответил тот.

— А кто же ей помогает во время болезни? У меня такое ощущенье, что навещаете вы её нечасто.

— Николай Николаевич, это особый разговор, — сказал Камсков, помрачнев. — Если хотите, встретимся позже…

Вечером он пришёл ко мне в гости.

— Вы не заметили, что Арсеньева человек особый? — он нервничал, голос его срывался.

— Заметил, Серёжа, заметил.

— В классе к ней сложное отношенье.

— Но это не значит, что нужно оставлять одну во время болезни?

— Николай Николаевич, она и болеет по-особому!

— Что может быть особого в обыкновенной простуде?

— Да какая простуда! — сказал он в отчаянье.

— А что же?

— Не знаю… Нет, не знаю. В такие дни она никого не может видеть. Наговорит, выкинет что-то. Поэтому запирается дома, никого не пускает.

— И часто такое бывает?

— Да нет. Прошлой весною. И вот сейчас…

— А что говорят врачи?

— Какие врачи… — Серёжа тоскливо пожал плечами.

— Но если это болезнь?

— Она нормальная, Николай Николаевич. Странная только по временам.

— Расскажи подробней, Серёжа. Что, например, было прошлой весной?

— Да всё то же самое. Девчонкам грубила, заперлась…

— Да можно ли грубить таким голоском? — спросил я, усмехнувшись.

— Можно, ещё как можно, Николай Николаевич, — сурово ответил Камсков. — И не только девчонкам. Я точно не знаю, но что-то произошло у неё с учителем литературы, который преподавал до вас.

— Гладышевым?

— Смотрите, как бы и вас не коснулось.