Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной

Маэстро Донато подумал, что и в самом деле повесить человека не так уж трудно, раз столько людей сами лезут в петлю, и, боясь упустить заработок, сказал:

— Ладно, не хочу отказывать в услуге соседу.

И он направился к стене, чтобы снять с гвоздя смотанную в кольцо веревку.

— Куда вы, кум? — осведомился Беккайо.

— Вы же видите, хочу захватить свой инструмент.

— Веревку? Мы уже ею запаслись.

— Но ваша специально не подготовлена. Чем веревка больше послужила, тем она лучше скользит, а значит, тем легче клиенту.

— Шутишь ты, что ли? — закричал Беккайо. — Да разве я хочу ему легкой смерти! Новую веревку, черт побери, только новую!

— А ведь правда, — сказал маэстро Донато со зловещей ухмылкой. — Платите-то вы, значит, вам и музыку заказывать. До скорой встречи, папаша Томео!

— До скорой встречи, — отозвался старый рыбак. — И не унывайте, кум! Сдается мне, что кончились ваши неудачи.

А про себя пробормотал:

«Законно, незаконно, какая разница! Те же двадцать дукатов в счет приданого».

Приятели вышли на улицу Вздохов-из-Бездны и двинулись в сторону лавки Беккайо.

Тот направился прямо к прилавку, вытащил из выдвижного ящика двадцать дукатов и протянул их было маэстро Донато, но вдруг передумал:

— Вот десять дукатов, маэстро, остальные после казни.

— Чьей казни? — спросила, выходя из задней комнаты, жена Беккайо.

— Если тебя спросят, скажешь, что ни о какой казни ты и не слышала или что все забыла, — отвечал тот.

Только теперь заметив, в каком состоянии рука мужа, женщина вскрикнула:

— Боже милостивый! Что это с тобой такое?

— Ничего.

— Как так ничего? Трех пальцев не хватает, это, по-твоему, ничего?!

— Ладно, — сказал Беккайо. — Подул бы ветерок, давно бы уже все высохло. Пошли, маэстро.

И он вышел из лавки; палач следовал за ним.

Так они пришли на улицу Лавинайо; Беккайо показывал дорогу и шагал так скоро, что маэстро Донато едва за ним поспевал.

Все оставалось в том же положении, как и до ухода Беккайо. Пленник лежал на столе, ни малейшим движением не отвечая на оскорбления и пинки со стороны лаццарони, и, казалось, пребывал в полной неподвижности.

Впрочем, требовалось столько же силы духа, чтобы молча выносить оскорбления, как и физической силы, чтобы переносить побои и даже ранения, которые ему наносили, пытаясь сломить упрямца. Ничего у них не получалось.

Появление двух убийц — живодера и палача — было встречено победными кликами и приветствиями. «Il boia! Il boia!» [161] — слышалось со всех сторон.

Как ни тверд был Сальвато, но при этих возгласах он содрогнулся, ибо начал понимать, в чем истинная причина столь длительной отсрочки: Беккайо не только жаждал его уничтожить, но и хотел, чтобы он принял смерть от презренной руки.

161

«Палач! Палач!» (ит.)

Все же молодой человек сообразил, что, попав в опытные руки, он умрет более скорой и не такой мучительной смертью.

Он снова опустил приподнятые было веки и впал в прежнее безразличие (впрочем, никто не заметил, что он на миг из него выходил).

Беккайо подошел к пленнику и указал на него маэстро Донато.

— Вот этот человек, — проговорил он.

Маэстро Донато огляделся в поисках подходящего для устройства временной виселицы места, но Беккайо указал ему на кольцо и веревку.

— Мы тебе все приготовили. Не торопись, времени у тебя сколько угодно.

Маэстро Донато взобрался на стол; но, испытывая большее, чем его приятель, почтение к бедному двуногому животному, что тщится уподобиться самому Господу Богу и именуется человеком, палач не осмелился наступить на тело жертвы, как это прежде сделал Беккайо.

Он стал на стул, чтобы проверить, крепко ли сидит кольцо и хорошо ли скользит петля.

Кольцо сидело прочно, но петля не скользила.

Маэстро Донато пожал плечами, насмешливо пробормотал что-то по адресу тех, кто берется не за свое дело, и наладил заново плохо завязанный узел.

Тем временем Беккайо отчаянно ругал пленника, все такого же неподвижного и молчаливого, словно он был уже мертв.

Часы пробили семь.

— А теперь считай минуты, — обратился живодер к Сальвато, — потому что считать часы тебе уже не придется.

Ночь еще не наступила, но на узких улицах и в высоких домах Неаполя сумерки начинаются еще до захода солнца.

В столовой, где готовилось зрелище, из которого присутствующие не хотели упустить ни малейшей подробности, становилось плохо видно.

Послышались голоса:

— Факелы! Факелы!

Теперь редко случалось, чтобы в компании из пяти-шести лаццарони у кого-нибудь не нашлось факела. Ведь кардинал Руффо требовал поджогов во имя святого Антония, и, действительно, именно пожары вызывали в городе наибольшее смятение.

Сейчас в столовой собралось с полсотни лаццарони, поэтому уже через минуту запылало семь-восемь факелов; их чадное пламя вытеснило печальный вечерний полусвет, и в красноватых отблесках, среди резких теней, падавших на стены, фигуры всех этих убийц и грабителей выглядели еще более зловещими.

Тем временем скользящая петля была изготовлена, и веревка уже ждала осужденного.

Палач стал рядом с ним на колено и, то ли из жалости, то ли угадывая его состояние, сказал:

— Известно ли вам, что вы можете потребовать священника и никто не вправе вам отказать?

В этих словах впервые, с тех пор как Сальвато попал в руки лаццарони, ему померещилась искра сочувствия, и тут вдруг испарилась его решимость до конца хранить молчание.

— Спасибо, друг, — отозвался он кротким голосом, улыбнувшись палачу. — Я солдат, а значит, всегда готов умереть; я честный человек, а значит, всегда готов предстать пред ликом Божьим.

— Сколько вам нужно времени для последней молитвы? Слово Донато, вы его получите, или я не стану вас вешать.

— Пока я лежал на этом столе, у меня было достаточно времени, чтобы прочитать молитву, — отвечал Сальвато. — Поэтому, друг мой, если вы торопитесь, не стану вас задерживать.

Маэстро Донато не привык к подобной учтивости со стороны тех, с кем ему приходилось иметь дело. И хоть был он палачом, а возможно, именно по этой причине, он почувствовал, что глубоко тронут.