Сан-Ремо-Драйв
Шрифт:
Лотта взвизгнула, Барти закричал: «Не-е-ет!» Секунду мне казалось, что Ахилл заглотает Сэма целиком, как питон.
Тогда выступил Рене:
— Assez! Ferme! [10] — С ходу он пнул Ахилла в живот, но не мягким кожаным носком сандалии, а гораздо более твердой костью щиколотки. Пес выгнулся, выпустил из пасти свою жертву, которая уползла, скуля.
— Cochon! [11] — крикнул француз и снова пнул животное, на этот раз в ребра.
10
Довольно! Хватит! ( фр.)
11
Свинья! ( фр.)
Барти
— Не бейте его, — сказал я, сдерживая слезы. — Пожалуйста.
— Что? Ты заступаешься за него? За эту свинью? Хорошо, пусть будет, как ты хочешь. Мы проявим милосердие.
Лотта спустилась с бугра, слегка спотыкаясь.
— Все целы? Никто не покусан?
— Правда, Сэмми молодец? — сказал Бартон. — Он храбрый, мама!
— Что это? — спросил Рене, показав на свой нос.
— Нос, — ответил я.
— Le nez. Oui [12] . И он что-то чувствует. Подождите. Один момент. А, это корочка сосисона. Пойдемте. На лестницу, друзья. Наш обед горит.
Француз стал первым подниматься по некрашеным ступенькам черной лестницы. За ним шел Барти, прижимая к груди спаниеля. Я поставил ногу на первую ступеньку. Лотта тронула меня за локоть.
— Я же не серьезно это говорила. Ты и Барти — настоящие лос-анджелесцы. Коренные жители. — Потом она наклонилась ко мне, хотя ее любовник был достаточно близко и мог услышать. — Не волнуйся. Ты же знаешь, я не сделаю ничего против твоего желания.
12
Нос. Да ( фр.).
Хижина была полна дыма. Рене открыл все окна и поднял световой люк. Из открытой духовки винтом выходил дым и устремлялся в квадрат бледного неба. Рене наклонился, чтобы вынуть алюминиевую сковороду, на которой лежало обугленное полено нашего лакомства, а из него маленькими золотыми параболами брызгал сок. Запах и в самом деле был восхитительный.
— О, явились вовремя, — объявил шеф-повар, надев большие ватные рукавицы. Мы, три гостя, зааплодировали. Он улыбнулся. — Надо только соскрести пригорелое тесто сверху. — Он наклонился над сковородой и ловко отделил горелый слой, словно струп с зажившей ранки. — Так я и думал. Пригорело только масло. Будем есть! Лотта, сделаешь салат?
Мать подошла к раковине, где стоял дуршлаг с зеленью. Полила маслом из одной бутылки, розовым уксусом из другой. Рене тем временем переложил обгорелую колбасу на блюдо и реэал на ломтики.
— Обратите внимание, как расположены ингредиенты: телятина; свинина; здесь фисташки, полоски ветчины; темное — это грибы и куриные печенки. То, что вы видите глазами, помогает нашему чувству на языке.
— Вот почему ты художник, — сказала Лотта. — В твоих руках, дорогой, все становится композицией.
— Мясо из крематория, — сказал я и толкнул брата локтем. Но он посмотрел на меня без всякого выражения.
— Вот что, Бартон, — сказал Рене, взяв с блюда ломтик. — Ты можешь угостить le chien [13] .
Барти взял saucisson и стал перекидывать горячее мясо — серое и зеленое, розовое и красное, с парн ы ми черными полосами — с ладони на ладонь. Потом отнес Сэму, дрожавшему в углу.
На миг все стихло. Остатки дыма уплыли в окна. Дымка над океаном тоже рассеивалась. На горизонте с юга на север двигался парусник. Другой шел в полветра, ближе к берегу. На краю пирса в Малибу я разглядел рыболовов, удивших макрель. Несколько закаленных пловцов пробовали воду. Волны разбивались перед ними и обтекали их ступни и лодыжки, шипя как жир на сковородке. Лотта стала раскладывать по тарелкам салат и запела вполголоса — со значением, как мне показалось, «Я люблю Париж весной…», а Рене, стоя
у нее за спиной и поливая края тарелок жидковатой горчицей, подхватил: «…но и осенью люблю». Невозможно было включить радио, чтобы не услышать эту песню. Я вышел из кухонной зоны и двинулся вдоль беленых стен, разглядывая живопись нашего хозяина.13
Собаку ( фр.).
— Мама! Что с ним? Он не хочет есть! — Барти стоял на коленях и совал мясо под нос Сэму.
— Может быть, он настоящий Якоби, а? — с утробным смехом отозвался Рене. — Ха! Ха! Ха! Не должен есть запрещенную еду.
Барти круто повернулся к нему.
— Это не моя фамилия. Якоби! Меня зовут Бартон Уилсон.
— Не спорь, — сказала Лотта. — У него переходный возраст.
— Но почему? Потому что он имеет стыд?
— Вот за что я благодарю небо. За то, что Норман не услышал этого от своего сына. Он не был религиозным человеком, смеялся над раввинами. Но он гордился своими родителями и своим народом.
— Изменить свое имя — это нельзя допускать. — Рене ударил кулаком о ладонь. — Это я считаю ужасным.
Лотта ответила весело, смех ее вторил звяканью ножей и вилок, раскладываемых по столу:
— Это не ужасно, милый. Разве я не сменила мою фамилию на Якоби? А сами Якоби? Они не с такой фамилией приплыли на Эллис-Айленд. Ты-то знаешь, Ричард: дедушка Лео взял фамилию человека, стоявшего перед ним в очереди.
— Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! — Я не мог удержаться от смеха, но не над старым семейным анекдотом о том, как Лео сменил фамилию Оксеншванц — «бычий хвост», присвоенную его деду глумливым немцем, и вместе со всеми жалел, что незнакомца в очереди не звали Бельмонтом, Адлером или даже Вандербильтом. — Ха! Ха! Ха! — снова расхохотался я при виде картин Рене — полудюжины исполненных мастихином холстов, где из толстого пестрого красочного слоя проступало нечто вроде маргариток, магнолий, луга, дерева, лошади.
— Ричард, почему ты смеешься? Это невежливо.
Я и сам толком не понимал. Я посмотрел на последнюю картину в ряду. И перевел взгляд на художника: «это нельзя допускать». Я увидел, как его усики вдруг взмокли от пота. И как задрожала его рука, наворачивавшая крышечку на бутылку с горчицей. Поменять имя — для него, видите ли, немыслимое дело. На последней картине был изображен клоун: лицо в белилах, красные щеки, красный рот до ушей. Но замечательным тут был нос, не привычная красная бульба, а длинный острый шнобель, le nez, буквально выраставший из картины, — множество нашлепок засохшей, затвердевшей краски высотой сантиметров в пятнадцать.
— Ха! Ха! Ха! — Я не мог с собой совладать. Я понимал и видел, что, Рене сам понимает: это автопортрет лицедея, самозванца. Пастозный прохвост! Но только одно сумел выговорить, вернее, прореветь: — Пиноккио!
— Как жаль. Ричарду не нравятся мои произведения.
— Конечно, нравятся. Он смеялся не над ними. Правда, Ричард?
— Не совсем над ними.
— Нет, нет, нет… я вижу, что в твоих глазах я неудачный художник. Это меня печалит.
— Рене, дорогой. Какие глупости. Бетти обожает твою живопись. А Ричард любит быть всезнайкой. Господин Всезнайка. Мистер Сноб. А он просто мальчик.
— Мальчик! Да, мальчик, который продал свои картины в той же галерее, чья хозяйка, эта Бетти, только говорит повторно о том, чтобы повесить мои.
— Ну, это были всего лишь рисунки, портреты соседней…
— Мадемуазель Мэдлин. La petite jeune fille [14] . Я видел всю серию. Я должен склониться перед критикой такого мастера.
Мне не понравилось французское слово «мадемуазель». Оно ей не подходило. Я вспомнил темное пятнышко у нее на затылке и тоненькую линию волос, не таких, конечно, как у Сэмми, а скорее тень, сбегающую по хребту почти до ягодиц. Мне не понравилось «petite jeune fille».
14
Маленькой девочки ( фр.).