Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного

Больше года я от колчаковских тюремщиков "предупредительные" кандалы носил: правую руку сковали мне с левой ногою, как опасному арестанту… Гордился я кандалами!

Мечтал Колчака-мучителя заковать…

Домечтался, выходит!

Говорил мне отец, знаток Пятикнижия и ценитель Маймонида, непревзойденный на нашем Подоле толкователь таинственной книги Зоар: не давай рождения злым мыслям… Падет слепое зло на невинную голову. Ой, татэ, татэ, я ведь и кадиш (поминальная молитва) по тебе не прочел, мешумед (вероотступник) я…

Ревматическая атака – это, товарищи, не кандалы. Это дыба…

Каких слов я жду?..

Анну Васильевну… – вытолкнул костенеющим ртом – отлеживаться заставил…

Ей в ее положении ходить-то не очень… – и Колчак беззвучно и невесомо уткнулся лицом мне в грудь. Я сгреб его, обнял, притиснул к себе: ох и ребра же… Наперечет! А температура-то спала, хорошее дело салицилка… Ну что же ты, думаю отчетливо, хотя и думать не надо, он меня сейчас запросто слышит, ну такой же герой, такой подвиг совершил – и когда все страшное позади, ну надо же, ну как же так… Закопошился, чую. Руки выпростал, и меня за шею. И вздыхает над ухом..

А вы чего смеетесь-то, дорогие товарищи потомки?..

День у меня обнимательный, ясно вам?.. Ничего смешного. Потому что я теперь знал его боль, кричавшую в первую его тюремную ночь: в том городе, где венчался, смерть приму… За мои грехи… За Сонюшку. Лишь бы не повесили… Не опозорили. Нет, нет! Как угодно! До конца претерплю… Аннушку бы пощадили… – и куда там боли от кандалов. Вот что пытался я умиротворить, шепча мысленно: все позади… все страшное кончилось…

Не помню, сколько шептал. И не хочу знать, сколько.

И вдруг говорит он мне в то самое ухо, а я щекотки ужасно боюсь, чтоб вы знали:

– А когда помыться-то будет можно?!

Я как подпрыгну.

– Давайте уж, – говорю – завтра… Сомлеете еще.

– Не-еет, – головой крутит, и плечом слышу, что шека у него пошевелилась: улыбнулся.

– Почему, – сам растягиваю губы – нет?..

– А потому, что не "давайте", а "давай"… – наставительно шепчет – И не "сомлеете", а "сомлеешь"… Как-то странно после открывшейся способности взаимного чтения мыслей быть на "вы", не находишь?..

– Ага… – соображаю озадаченно – вот кельнской водой оботру… И это… Рубашку… Снимем… – изо всей силы избегаю необходимости употреблять числа, понимаете ли…

А рубашка на Колчаке, кстати, можете опять-таки посмеяться, Потылицына: хоть через подол вынимай адмирала, хоть через ворот, проходит беспрепятственно – и Потылицыны же у него на ногах носки. Вязаные. Ему как чулки, пятки под коленками. Свежее все, недавно переодевали. Обтер, говорю с братской суровостью (мы же вроде договорились):

– Самому-то уснуть получится?.. А то морфий впрыснуть за мной не заржавеет! – уф, получилось…

Щурится Колчак..

– Самуилинька… – мягко-мягко произнес – только я от той мягкости вздрогнул – я усну, когда ты отчитаешься… Что там с эшелоном, или я напрасно бульон съел?.. Хе-хе, я-то уж сомневаться начал, какой он мне брат получился, теперь точно вижу, что все-таки старший!

А отчитываться перед ним, богоданным старшим братцем, трудненько оказалось, вопросы Колчак с беспощадной точностью ставил и таких же ответов точных требовал… Попадись я в свое время хотя бы ко вдвое менее дотошному контрразведчику на допрос – ведь не выкрутился бы. И все-то ему знать понадобилось, в том числе и какие именно люди на страже золотого запаса стоят, и сколько времени караул длится, и как они одеты, и в каких местах костры горят, и только поспевай удивляться, откуда моряк так отменно караульную службу знает!

А ведь будь у него армия поприличнее… Даже холодок по спине у меня пополз! Нет, товарищи дорогие, таких с виду только безобидных и чудаковатых лучше иметь в друзьях…

И конечно, после допроса я слегка схулиганил.

По хозяйски пощупал ему мочевой пузырь, испытавши от результатов ощупывания колоссальной величины счастье, и без лишних слов подставил посуду.

А он все понял и смеется! Ну, погоди у меня…

– С предстательной железой, судя по свободе мочеиспускания, – говорю я мечтательно – у тебя будто все в порядке… Хотя не мешало бы исследовать. Колчак аж свое важное дело сумел завершить с большим трудом к моей полной радости:

– Н-не надо! – почти заикнулся. И сообразил: – ффуууу… Как же я снова попался…

Конечно, попался, тебя ловить просто, братец… И ты меня еще не знаешь…

– Ты не отвлекайся, не отвлекайся, – замечаю – а то я быстренько тебе – знаешь что сделаю?..

– Знаю-знаю, катетер поставишь… – покладисто он отозвался, одергивая рубашку и – кто б сомневался – из нее выпадая, пришлось мне ворот на плечи ему натягивать, Колчак торопливо пробормотал: – Спасибо… можно руки умыть?..

– Можно только вместе с лицом, – хмыкнул я немедленно. И, поскольку умывался он вполне самостоятельно – благословен Ты, Шаддаи Элохим, Господь мой! – не преминул спросить у него вкрадчиво:

– А по иной нужде не хочешь?..

– Не… нет, – отвечает послушно, хотя и с запинкой. Ну, вы меня поняли, товарищи!

– Жаль! – заявляю с чувством – Не будет у меня, значит, ужина чекиста в горшочке.

Он ладошки в замок сцепил, подбородком с ямочкой на замке устроился, глядит на меня задумчиво… И как спросит:

– Ляхн ис гезунт, йе?.. (Смеяться полезно, да?.. – по еврейски) – всмотрелся в мою озадаченную сильно рожу… – Нет-нет, я не от тебя научился!.. Я немного говорю на идиш! Покойные отец с матушкой родом из Одессы…

Да уж, плохо мы, евреи, русских людей знаем, оказывается – даже когда происходит то, что произошло с нами!

Он все же не расслабился окончательно, несмотря на мои непристойные шуточки. Повторял конфузливо: "Не уходи"… – вздыхал, ворочался, натягивал одеяло на голову, это привычка у него была с юности – с головой накрываться… Потом ему снова посуда понадобилась, да не единожды, к моей полной радости: отеки сходить начали… Выживет. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…

И забылся в конце концов, намертво стиснув ладонь мне обеими руками.

Руки у него были ну просто железные… Такая хватка, и мозоли еще, не понимаю откуда, адмирал же, а не кочегар! Ах да, уже понимаю, ничего себе на флоте как руками-то надо действовать, невзирая на эполеты… Ну, конечно, могу я высвободиться, все одно я сильнее, только вот не рискну!

Так и сидел, зафиксированный, пока он на другой бок не повернулся. И руку мою помятую не выпустил…

Староват я, что ли, становлюсь – всего-то вторая ночь без сна, а глаза как табаком запорошило. Посудину велеть вынести и протопить… Да, курятину вынести на холод.