Сапфо

Автор этих строк, признаться, все-таки не верит, что никак невозможно перевести Пиндара, сохраняя и смысл и размеры. Полагаем, что когда-нибудь это будет сделано в отечественной словесности. И если такое произойдет — то можно будет сказать, что свершилось воистину событие. Ибо на поприще лирической поэзии равных Пиндару (в мировом масштабе!) не было, нет и, наверное, уже не будет.

Но вернемся к более ранним представителям мелики, более или менее современным Сапфо. Нельзя не упомянуть поэта Алкмана, работавшего в VII веке до н. э. Городом, в котором он жил и творил, была Спарта. Выше уже упоминался один спартанский лирик того же времени — Тиртей, известный крайней мужественностью, воинственностью своих элегий. У Алкмана с ним — ничего общего, он в стихах демонстративно миролюбив. Возможно, связано это с тем, что Алкман являлся не коренным спартанцем, а греком из Лидии (уроженцем ее столицы — Сард), перебравшимся на жительство в спартанский полис, возможно, потому, что тот слыл самым могущественным в Элладе.

Алкмана прославили песни, сочиненные им для девичьих хоров. Такие песни назывались парфениями — от слова парфенос, означавшего «дева», «девушка». Тут уж, видимо, имеет смысл сказать, что знаменитый афинский Парфенон — величайший архитектурный шедевр всех времен и народов — именно потому так и называется, что он был «храмом Девы». Парфенон строили в честь Афины, которую греческие мифы изображали богиней-девственницей. По иронии судьбы, после смены язычества христианством на эллинской земле Парфенон был переоборудован в церковь Богородицы. Почитание одной Девы органично перешло в почитание другой…

Сейчас мы приведем один отрывок из Алкмана, исполненный глубокой и высокой лиричности. Это — картинка из жизни природы. Вообще говоря, древнегреческая культура не очень-то тяготела к пейзажности^[96], но архаические лирики тут как раз были исключением. Мы и в дальнейшем тоже — и у Алкея, и, конечно, у Сапфо, к рассказу о которой мы всё ближе подходим, — неоднократно встретим щемящие, за душу берущие описания природных красот. А применительно к тому фрагменту Алкмана, который будет процитирован, можем с полной уверенностью сказать одно: в нашей стране у каждого, кто прочтет эти несколько строк, обязательно возникнут некие ассоциации — пусть несколько смутные, неясные, но притом безусловные. Некий эффект дежавю: почему-то, откуда-то это знакомо…

Спят вершины высокие гор и бездн провалы,

Спят утесы и ущелья,

Змеи, сколько их черная всех земля ни кормит,

Густые рои пчел,

звери гор высоких

И чудища в багровой глубине морской.

Сладко спит и племя

Быстролетающих птиц.

(Алкман. фр. 89 Page)

Согласитесь: даже вне зависимости от каких бы то ни было ассоциаций уже этого отрывка достаточно, чтобы признать: перед нами великий поэт. А это — лишь один из когорты архаических эллинских лириков, и любой другой из них — фигура такого же масштаба.

Теперь об эффекте дежавю. Объясняется он просто. В свое время великий Гёте перевел эту вещицу Алкмана на немецкий. А получившееся в итоге стихотворение Гёте, в свою очередь, перевел на русский язык Лермонтов. И вот что в итоге вышло:

Горные вершины

Спят во тьме ночной;

Тихие долины

Полны свежей мглой;

Не пылит дорога,

Не дрожат листы…

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.

Эти строки ведь принадлежат к числу самых знаменитых во всей истории русской поэзии. Какой свежестью веет от них! Почти такой же, как от алкмановского оригинала. Хотя, естественно, Лермонтов — на то и гений — внес в стихи свои мысли, свои эмоции, отсутствовавшие у эллина. Возможно, он даже и не знал, что переводит в конечном счете произведение античного автора. Даже скорее всего, что это было именно так: стихотворение озаглавлено им «Из Гёте», а отнюдь не «Из Алкмана». Древнегреческого языка не знал даже Пушкин, окончивший Царскосельский лицей — одно из лучших учебных заведений тогдашней России; что ж говорить о Лермонтове, который прожил жизнь гусара?

Ведя рассказ об архаической мелике, никак нельзя обойти стороной и имя Анакреонта, хотя оно и упоминалось уже выше. Этот уроженец Теоса как-то написал о себе:

…Бросился я

в ночь со скалы Левкадской

И безвольно ношусь

в волнах седых,

пьяный от жаркой страсти.

(Анакреонт. фр. 31 Page)

С Левкадской скалы (на острове Левкада, к западу от Греции) по обыкновению бросались в море те, кого уж совсем истерзала безответная любовь. Прыжок, как правило, не был смертельным, поскольку принимались определенные меры предосторожности: к прыгающему «привязывали всякого рода перья и птиц, чтобы парением облегчить прыжок, а внизу множество людей в маленьких рыбачьих лодках, расположенных кругом, подхватывали жертву; его (бросившегося. — И. С.) по возможности невредимым переправляли за пределы своей страны» (Страбон. География. X. 452).

Ох сколько легенд было связано у эллинов с Левкадской скалой! Согласно одному из рассказов (несомненно, не имеющему ничего общего с действительностью), сама Сапфо совершила прыжок с нее, не в силах справиться со своей неразделенной любовью к красавцу Фаону. Причем для нее этот прыжок будто бы стал-таки последним; так-де она и погибла.

Да и у Анакреонта здесь мы имеем лишь красивый образ, словесные красоты, не более того. Никогда не решился бы на столь опасное дело поэт-гедонист, горячо влюбленный в жизнь с ее радостями и наслаждениями и остро боящийся смерти. Вот что он говорит в одном из стихотворений, написанных, как видно из содержания, уже в немолодом возрасте:

Сединой виски покрылись, голова вся побелела,

Свежесть юности умчалась, зубы старческие слабы.

Жизнью сладостной недолго наслаждаться мне осталось.

Потому-то я и плачу — Тартар мысль мою пугает!

Ведь ужасна глубь Аида — тяжело в нее спускаться.

Кто сошел туда — готово: для него уж нет возврата.

(Анакреонт. фр. 50 Page)

Но все-таки «безвольно ношусь в волнах седых» — это в точности об Анакреонте. Вот только носился-то он в этих седых эгейских волнах от одного греческого города к другому. То он оказывался при дворе самосского тирана, то при дворе тиранов афинских (талант ведь повсюду ценят правители-меценаты) — и всё в поисках легкого существования, безбедного, обеспеченного, наполненного любовью и вином.

Принеси мне чашу, отрок — осушу ее я разом!

Ты воды ковшей с десяток в чашу влей, пять — хмельной браги,

И тогда, объятый Вакхом, Вакха я прославлю чинно.

Ведь пирушку мы наладим не по-скифски: не допустим

Мы ни гомона, ни криков, но под звуки дивной песни

Отпивать из чаши будем.

(Анакреонт. фр. 11 Page)