Саша

– Отчего же твоя мать плачет? – спросил Сергей дрожащим голосом, – и мы снова встревожились.

– От дел плачет, – ответил Саша, успокоившись, и повернулся к нам. – Ртов тут много, а дела плохие. Мать куда как мало кушает, а я ещё меньше. Всё для них бережём.

Он метнул глазами в сторону старика и Алёши и уже шёпотом прибавил:

– И ещё потому плачет, что сестрёнка наша умерла. В прошлом году умерла. Аннушкой звали. Одна у нас девочка была – и та умерла. Никак мать её забыть не может. Все забыли, – она не забывает.

– Плохо у вас тут, – вырвалось у Коли.

– Ну, и плохо… – вдруг сорвался Стёпа, тяжело дыша. Казалось мне, он злился на нас и у него глаза горели. – А я для Сашки на нож пойду. Батьке не уважу за него. Хочешь, сейчас тебе с горы земли принесу? Хочешь лягушку достану?

– Сиди, сиди, – деловито, но нежно ответил Саша, – и я тебя люблю.

Стёпа угрюмо, всё тяжело дыша, опять уселся и стал с благоговением слушать.

– Очень нехорошо у вас, – печально произнёс Сергей, и всем нам сделалось тяжело от его голоса, – но мать моя уже всё разберёт.

– Как лучше сделать? – угрюмо подхватил Саша. – Только даром голову мучишь. Кому оно нужно? Не видать кому. Сдаётся, будто кто балуется, а нам достаётся.

– Тебе жаль сестрёнки, Саша? – с жалостью спросила Настенька.

Он задумался, как будто загадку решал, и не мог найти ответа.

– Я и сам себя спрашивал, жалко ли мне её, или не жалко. Не знаю. Тесно ей было жить здесь, и никому она не нужна была. Вот оно что. И мы никому не нужны, – вдруг прибавил он растерянно, – и никто никому не нужен…

Настенька всплеснула руками. Я тоскливо посмотрел на неё, на Стёпу и вдруг обрадовался чему-то. Было так, как будто я до сих пор говорил: «не хочу, не хочу», – а кто-то сильный сказал: «надо», – и я уступил.

– Стёпу нужно любить, – молнией пронеслось у меня, – и я его люблю, – сейчас же ответил я себе.

– Вот, я Алёшу люблю, – опять сказал Саша, – больше себя люблю. – Куда Аннушка добрая была, а он ещё добрее. Смотрит он за мной крепко – да толку мало. И в дело, тоже не годится, и мать не годится. Она ведь шагу без меня не делает. Я деньги считаю, долги записываю. Что мать, что камень – всё одно. А кто тут из вас хозяйский сын?

– Он хозяйский сын, – ответил Стёпа, указывая на Колю, – и Павка тоже.

– Хорошо быть хозяином, – задумчиво произнёс Саша, поглядев на нас. – И гора ваша?

– Гора наша, – сказал Коля.

Саша замолчал вдруг, и мы не знали о чём говорить с ним. Словно лежал старый, старый человек, а мы беспокоили его, и от этого стало неудобно как-то, неприятно. Старик всё шарил руками и шептал. Открылась дверь из лавки и вошла мать Алёши. Она была высокая, худая, с мутными, как у рыбы, глазами и длинным, длинным носом. Лицо у неё было в красных пятнах, как будто раскрашенное. Она ходила ровно, не качаясь, точно кто-то держал её за носки и так передвигал. Слепой, услышав, что дверь раскрылась, перестал шептать и недовольным голосом сказал:

– Мне, Марья, время покушать. Кушать я хочу.

– Вот слышите, – шепнул нам Саша, – только об этом и слышишь: «Мне, Марья, время покушать». Днём покушает и пойдёт на улицу.

– На улицу? – удивилась Настенька, – ведь он слепой.

– Он привык. У него палка – что глаза. Стучит палкой перед собой и ходит. А зачем ходить? На улице ему худо – мальчики его мучают. Дёргают его сзади, палку вырывают, и он падает. Вот он и придёт, сядет и плачет. Крепко плачет. Зачем ходить. Я всё слышу, вижу и тоже плачу… потихоньку. У нас только Алёша не плачет.

Опять Саша замолчал. Старуха возилась у печки. Слепой ждал, стучал тихо палкой и писал ею на полу.

– Чьи дети? – спросила вдруг старуха с беспокойством, и дала старику есть.

– Иди, мать, в лавку и не бойся, – ответил Саша. – Дети хозяйские. Вот корзину прислали тебе. После разберёшь.

– Хозяйские, – повторила она равнодушно. – Ну, и пусть… Христос с ними. Я, Саша, посижу здесь.

– Нельзя, мать, ступай в лавку. Придёт человек, никто не увидит, а он из лавки унесёт. Худо нам будет.

Она переполошилась от испуга.

– Взаправду придёт? – спросила она.

– Будешь здесь, придёт. Добро стеречь нужно.

– Так я пойду, Саша.

– Иди, мать, иди!

– Ты позови, когда что нужно будет. Я приду.

– Я позову. Иди.

Старуха вышла. Слепой уже поел и поднялся. Он был толстый, высокий, – и теперь борода его казалась ещё страшнее. Лицо у него было в морщинах, а веки он держал плотно закрытыми. Палка начала стучать по полу, и казалось, что глаза тихонько прыгают по земле и указывают дорогу.

– Ты куда идёшь, отец? – спросил Саша, – ночь теперь…

– Пойду под луну стану. Луна мне нужна.

– Зачем тебе луна? Садись, где сидел.

– Пойду я, – угрюмо ответил старик.

– Садись, отец. И без луны обойдёшься.

– Ты что в луне знаешь? – вдруг засмеялся слепой и это шло к нему. – Ты, червяк… земной…

Ему, очевидно, понравилось это слово, и он несколько раз кряду повторил: «червяк, червяк», и прибавил с нежностью в голосе:

– Про луну у Алёши спроси. Он знает.

– Не хочу о луне знать. Человеку хлеб нужен, – вот про это расскажи.

– А я знаю, что хлеб не нужен, – лукаво выговорил он, – я знаю. Правда, Алёша?

Алёша наклонил голову и гармоническим голосом сказал:

– Хлеб никому не нужен, никому!

Сергей давно порывался вмешаться, но сдерживался. Позже он говорил нам, что у него закружилась голова среди этих людей. Теперь он вдруг поднялся, и густым ровным голосом спросил:

– Что такое жизнь?

Я вздрогнул от радости, но тотчас же растерялся. Коля и Настенька поднялись за Сергеем. Было так, будто этот вопрос всё время мучил нас, каждый думал о нём, и только за тем и пришёл, чтобы спросить.

– Что такое жизнь? – говорил Сергей, – если знаете, скажите. С вами с ума сойдёшь.

– О, о, он горячий! – опять засмеялся слепой.

– Жизни нет, – тихо, но уверенно ответил Алёша.

Настенька опять всплеснула руками и, смотря прямо на Алёшу, взволнованно произнесла:

– Жизнь есть, Алёша, – вы говорите неправду. Вы здесь, я говорю с вами… Сергей слушает. Это жизнь.

– Вам кажется, – спокойно возразил Алёша.

– Кому кажется, – подхватил Сергей? – мне или вам?