Сашенька

Между раввинами возник спор о том, что делать с телом.

Самоубийцы находились вне закона, ее нельзя было хоронить по обряду — еще одна трагедия для отца Ариадны. Но пришли еще два раввина, которые спросили, от чего именно умерла Ариадна. От укола, а не от пули. Исходя из этого не допускающего возражений ответа туробинскому раввину было позволено похоронить свою дочь Фейгель на еврейском кладбище.

Наконец, слуги, шокированные и смущенные присутствием этих евреев в габардиновых пальто, черных шляпах и с пейсами, чередой прошли мимо постели.

Сашенька знала, что должна вернуться назад к своей работе в газете. Внезапно двери распахнулись и в комнату с двумя товарищами, прихрамывая, вошел Мендель, который за минувшие дни лишь один раз на десять минут заглянул к Цейтлиным. С ним прибыли сильный коренастый Ваня Палицын, сейчас облаченный в кожаную тужурку и сапоги, с пистолетом в кобуре, и худощавый мужественный грузин Сатинов в матросской шинели и сапогах. Они принесли с собой дыхание новой эры в комнату, где витало разложение. На Менделе был длинный тулуп и кепка.

Он подошел к кровати, холодно взглянул сестре в лицо, покачал головой, кивнул плачущим родителям.

— Мама, папа! Мне очень жаль.

— Это все, что ты нам скажешь? — спросила Мириам сквозь слезы. — Мендель?

— Товарищ Цейтлина, мы уже и так потеряли много времени.

— Мендель повернулся к Сашеньке. — Вчера ночью на Финляндский вокзал прибыл товарищ Ленин. У нас для тебя есть работа. Собери свои вещи и пойдем.

— Минутку, товарищ Мендель, — тихо произнес Ваня Палицын. — Она же потеряла мать. Пусть попрощается.

— У нас масса дел, большевики не могут и не должны иметь семью, — отрезал Мендель. — Но если вы так считаете…

Он заколебался, оглянулся, посмотрел на родителей.

— Я тоже потерял сестру.

— Я сам привезу товарища Песца, — предложил Палицын. — Вы езжайте вперед.

Сатинов обнял и трижды поцеловал Сашеньку — он всегда оставался грузином.

— Можешь прощаться, сколько нужно, — сказал Сатинов и поспешил за хромающим Менделем.

Ваня Палицын, кажущийся огромным в своем кожаном наряде с портупеей, выглядел неуместно в этом шикарном будуаре, но Сашенька была благодарна ему за поддержку. Она видела, как его жесткие карие глаза оглядели комнату, представила, что бы сделал этот рабочий-простолюдин с атрибутами загнивающего капитализма — со всеми этими платьями, украшениями, лежавшим ниц бароном, рыдающим капиталистом, светским лекарем, пьяным кутилой Гидеоном, плачущими слугами и старыми евреями. Ваня не мог оторвать взгляда от стенающих евреев из Польши!

Сашенька была рада, что еще может смеяться.

— Я читала о смертном одре у Чехова, — прошептала она ему.

— Но никогда не думала, что это настолько театрально. В этой пьесе у каждого своя роль.

Ваня просто кивнул, похлопал Сашеньку по плечу.

— Не спеши, товарищ, — ответил он. — Мы подождем. Прощайся, сколько нужно. Потом пойди умойся, лисичка. Нежность столь трогательна, когда ее проявляют такие большие люди.

— Мы приедем на похороны, но сейчас меня на улице ждет таксомотор. Я отвезу тебя в штаб. Жду внизу.

39

В двенадцать часов следующего дня в обитых шелком стенах особняка Кшесинской, где когда-то балерина развлекала своих любовников Романовых, Сашенька сидела на первом этаже за опрятным деревянным столом, склонившись над пишущей машинкой «Ундервуд». На ней была блузка, застегнутая на все пуговицы до самой шеи, длинная коричневая шерстяная юбка и высокие практичные ботинки на шнурках. В приемной она находилась не одна, здесь сидели еще три девушки (две из которых носили круглые очки), все — лицом к двери.

Особняк охраняли вооруженные красногвардейцы, на самом деле — простые рабочие, которые надели на себя кое-что из форменной одежды. Ими командовал сам Иван. Вчера вечером он повел Сашеньку перекусить и потом отвез домой. Утром она в первый и последний раз посетила синагогу в мавританском стиле на Лермонтовской (на строительство которой дал деньги ее отец), потом присутствовала на похоронах на еврейском кладбище, где она, отец и дядя Гидеон затерялись в море скорбящих евреев в широких шляпах и пальто, одетых во все черное, за исключением белой бахромы на шалях плакальщиц.

Ваня пригласил ее на ужин, но Сашенька ответила, что мать и так надолго выбила ее из колеи, и поспешила на свое новое место работы, чтобы встретиться с новым начальником. Чего еще желать молодой девушке, как не находиться в особняке балерины, в колыбели Революции, в центре Истории?

Сидя за столом, Сашенька услышала суету на первом этаже. Митинг в бальной зале с членами Центрального комитета вот-вот должен был начаться.

Тут послышался смех, голоса, приближающиеся шаги по лестнице.

Двери из матового стекла распахнулись.

— Вот, Ильич, ваш новый кабинет. Ваши помощницы ждут вас, готовы приняться за работу. — В комнату вошел Мендель с товарищем Зиновьевым, неряшливым евреем в твидовом пиджаке, с копной вьющихся черных волос, и Джугашвили — невысокий крепкий усатый грузин, известный как Коба Сталин. На нем был флотский бушлат и мешковатые штаны, заправленные в сапоги.

Они задержались у Сашенькиного стола: бегающие глазки Зиновьева остановились на Сашенькиной груди и юбке, а товарищ Сталин, чуть улыбнувшись, испытующе посмотрел ей прямо в глаза своими глазами в крапинку, цвета меда. Грузины умеют смотреть на женщин.

Этих людей, казалось, внесла сюда волна энергии и энтузиазма. От Зиновьева пахло коньяком, от Сталина — табаком. В негнущейся левой руке он держал потухшую трубку, в углу рта была зажата зажженная сигарета. Они повернулись к вошедшему вслед за ними коренастому лысоватому мужчине с аккуратной рыжеватой бородкой, в очень буржуазном костюме-тройке с галстуком и часами на цепочке. В одной руке он держал котелок, в другой — кипу газет. Он быстро говорил хрипловатым голосом, строя фразы четко и ясно.

— Отлично справились, товарищ Мендель, — сказал Ленин, глядя на Сашеньку и остальных девушек своими раскосыми глазами. — Выглядит прекрасно. Где мой кабинет? Ага. Вон там.

Кабинет был готов: промокательная бумага, чернильницы, телефон.

— Мендель, кто из них ваша племянница, та, что училась в Смольном?

— Это я, товарищ! — ответила Сашенька, вставая и чуть ли не приседая в реверансе. — Товарищ Цейтлина.

— Большевичка из Смольного? Неужели вы на самом деле каждое утро кланялись портрету императрицы? Что ж, мы представляем рабочий класс всего мира — но у нас нет предубеждений против достойного образования, верно, товарищи?