Сашка
Шрифт:
— Ну, не перебиваю больше, рассказывай, — в этот раз пирожков не было, отвлекают они дембеля, мешают на рассказе сосредоточиться, опять же дикция с пирожком во рту не та.
— Так что докладаю… Ага, прибыли мы в Тулу и, как водится, зашли перекусить в тот трактир, где Александр Коморин робит. Сразу его на нашу сторону и уговорили перебраться. Он не против, и в Болоховское по завершению войны сей переберётся, ежели дом построите. Он в мастерстве особо не замечен, особливо крестьянском. Зато Александр говорит, что он поднаторел мушкеты и пистоли чинить. Может, надобен нам такой мастер, а нет, так он согласен к кузнецу пойти в помощники.
— Я думаю, что пригодится, обязательно привезите его потом. Какая разница три дома строить или четыре. Ты не отвлекайся, Агафон, рассказывай, что дальше
— Ага, докладаю. Передали Акинфию мы лекарство и на следующую ночь и заступили в дозор, двое я и Алесандр у лавки, а Кузьма с Ерофеем Одноруким в дому у Акинфия, в сенях расположились, а на чердаке у них пацанчик, значится, и у нас в проулке, что на пустырь ведёт, тоже Колька, ну которому зуб сломали.
— Правильно, — так Сашка им и советовал.
— Ага. В первую ночь ничего не было. И во вторую. Мы уже думали пацанят-то отправить крималов твоих, Александр Сергеич, искать, но решили ещё ночку выждать. И точно! — Агафон, скинул безрукавку овчинную, в доме натопили так, что можно париться. Хоть за веником посылай.
— Поджигатели? — Сашка снова дёрнулся к двери, какой-то шум послышался. И точно, кикимора хотела пробраться, но Машка встала грудью. Ну, у неё в разы больше. Тут десять Анькиных «нада», чтобы одну Машкину заменить.
— Они, Александр Сергеич. Двое с ведром крадутся вдоль забора. Колька тявкнул, как оговорено, мы и насторожились. Похоже эдак, как мелкая собачонка. Присмотрелись. Ну, точно поджигатели. Крыльцо облили из ведра маслом и достали кресало, чтобы, значится, подпалить лавку. Тута мы и выскочи с дубьём. Я одному-то успел только по руке шкваркнуть, чтобы запалить, стало быть, не успел. А Александер по хребтине второму, но тот-то юркой. Увернулся и нож выхватил из сапога. В сапогах оба были. Не простые парни. Тут на него сзади Колька и кинулся. Ворог-то пока изворачивался, да Кольку стряхивал, успел от Александра по ноге получить дубьём. Упал на колени, но зверь истинный, рычит и руками машет, тут и прилетело Кольке в харю. Зуб и выбил. Но я ему по башке сразу саданул, он и прикорнул в лужу масла. А второй ворог тоже нож хотел достать, да я ему пальцы сломал. Он нож не удержал и завыл. Ну, Колька не него бросился и за ухо укусил. А после мы уж набросились вдвоём и повязали. Того, со сломанной ногой и башкой разбитой, мы в погреб сунули. Выживет — его счастье. А не поджигай дома чужие, ну, а представится, так черти ему в аду гарный костерок-то сообразят. Сбудутся думки его.
— Молодцы. Награжу вас всех. Ну, допросили языка? Что говорит. Али молчит? — Сашка мысленно потёр руки. Вроде и в самом деле всё не плохо получилось.
— Допросили. Как водится, шило, как ты, Александр Сергеич, и говорил, к глазу поднесли, да спросили с вежеством: «Кто послал, курва»?
— И?
— И сознался. Чего ему с шилом в глазу запираться? — осклабился ветеран, показывая, что и сам пару зубов не уберёг когда-то.
— Как с шилом. Я же напугать сказал? — опешил Кох
— Так, когда одного глаза-то нет, ловчей пугать. Во всём сознался. Послал его поджечь Ерофей сын Иванов Костин купец второй гильдии. Откупщик казенного хлебного вина. Ещё грозился ворог-то, что сестра этого Костина замужем за главным почти богатеем Тулы — Иваном Сергеевичем Ломовым. Это те братья Ломовы Иван и Василий, что самовары делают и другую латунную посуду, ещё завод у них медерасковочный в Крапивенском уезде в селе Крутом. Первой гильдии купцы, али второй, не знаю, не родич, но богатеи. Дом-то у них в том же Коробковом переулке, что и у Николая Ивановича.
Сашка задумался. Ну, никакой неожиданности. Он и предполагал, что это один из откупщиков хлебного вина решил конкурента устранить. И чего теперь, вот, знает он имя ворога? Убить? Это второй пункт ультиматума. Не написанного ещё. Всегда должен быть и пункт один. Уймись, товарищ, а то… А чего «ТО»? У Коха было время осмыслить. Придумал он следующее. Нет терроризму в этом времени? Правда. Кто-то ляпнул из писателей, что сейчас не те времена — благостные, рыцарские. А откуда тогда взялось слово аманат? Аманат — в восточных языках слово, означающее заложника. В старорусском
языке было своё слово — таль. Забирали детей у врагов, и соседей воинственных, чтобы сидели на попе ровно. Так нужно чуть дальше пойти. Зачем нужен сам ребёнок, нужно показать батяньке, что его действия по устранению конкурента могут ох как далеко завести.— Агафон. А ты не в курсе у этого Ерофея Ивановича Костина есть дети?
— Как же, сам видел, как в бричку дамочка садилась с двумя пацанчиками, лет десяти и чуть постарше, — Агафон показал рукой размер пацана.
— Собирайся назад. Этих двух нужно закопать, чтобы ни слуху ни духу о них никогда не появилось. Потом проследите за пацанами. Когда один из них окажется в таком месте, где его можно затащить к пролётку, нужно его похитить. Облить маслом, вручить письмо и отпустить. И предупредить, что если он письмо не принесёт матери, то мать убьют и брата его.
— А чего в письме будет? — сощурился ветеран.
— Ну, думаю написать, что если он не уймётся, то вдруг чего с детьми случиться может. Лучше сходил бы он к Акинфию и выпил мировую, а за волнение того, и за упущенную выгоду, подарил чего золотого и тяжёлого.
— А ежели он в полицию пойдёт?
— А в письме будет, что, если он в полицию пойдёт, у нас есть его люди в плену. Которых той полиции предъявим, и потом, Акинфий об этом письме не знает. Это Робин Гуд местный — корнет Дубровский решил справедливость восстановить. Увидит он полицейских возле дома Акинфия, и может даже не пытаться прятать родственников Костин, корнет до них даже в Австралии доберётся. Десятки людей за ним следить теперь будут. Пусть ходит и оглядывается.
— Хитро, а кто это корнет Дубровский?
— Это друг тёзки моего.
— Вона чё! Ясно. А кто этот тёзка? — решил получить побольше знаний за бесплатно дембель.
— Всё, Агафон. Иди спать, утром тебе в обратную дорогу. Да ещё и с пленным сделать тебе чего-то надо. Или там в Туле закопаете?
— Тама.
— И ладно. Пошёл я письмо писать.
Событие шестьдесят третье
Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят.
Фаина Раневская
Братья Василий и Иван Ломовы сидели на большой дубовой лавке у стены под иконами почти и напряжённо слушали рассказ зятя — купца Ерофея Ивановича Костина. Тот, как бы сидел на лавке, что стояла у противоположной стены, но всё время с неё вскакивал и подбегал почти к окну, чуть шторами бархатными занавешенному, и из-за шторы высунув бороду смотрел на улицу. После чего добегал до лавки, плюхался на неё и продолжал рассказ. Недолго. Опять вскакивал.
— Ты зад-то прижми к лавке, зятёк, — неодобрительно покрутил головой младший из братьев — Иван, — чего выглядываешь? Поздно выглядывать. Нужно было думать.
— И верно! — старший Ломов — Василий хлопнул себя ладонями по коленям, — Ты, Ерофей, совсем дурень?!
— Чего дурень? — пытавшийся вскочить Костин сел, обиженно глядя на родичей. Он был женат на их младшей сестре Ольге.
Сидели купцы в кабинете родоначальника династии… или, точнее, сына родоначальника. Осип Петров сын Ломов, которому на тот момент было 65 лет разбогател на торговле в Туле, а так как он был крепостным дворянина Матвея Борисовича Хрущева, то и решил выкупиться. Вдова дворянина получила за Осипа Ломова выкуп и освободила его. Вот сын Осипа — Сергей и основал династию купцов, что занялись производством самоваров из латуни и меди, а также другой кухонной утвари. Сергей Осипович умер в 1801 году, его семья перешла в мещанское сословие, но все равно вела торговую деятельностью. В 1811 году его сыновья Василий и Иван смогли вновь стать купцами 3-й гильдии. А теперь пять лет назад и во вторую перешли. В прошлом годе на их фабрике выпустили более тысячи самоваров, которые изготавливали из меди и томпака. Выпускалось и около сотни других изделий — умывальников, в основном. А на их заводе в Крапивенском уезде в селе Крутом, в 1823 году, было изготовлено семнадцать тысяч пудов листовой латуни, да три тысячи пудов листового томпака.