Сашкино детство

Вынырнув, парень восхищенно глядел на берег. Он несколько раз сделал в воздухе сальто, нырнул хитроумным способом еще, и еще, разбрызгивая веером вкруг себя сотни прозрачных холодных солнц… Это было как выступление на сцене: парень подпрыгивал, переворачивался в воздухе, исчезал под водой, выныривая с широченной улыбкой, во все глаза глядя на публику, на берег. Он, не слыша возгласов одобрения, принимался скакать с еще большим рвением. Казалось, ему нравится это занятие…

Его прыжки приходились на узкое пространство между несколькими валунами, лежащими у своих ямок на дне, и прикатившимся сюда течением старым корявым пнем, но внимание парня приковано было только к девушке, загорающей на берегу.

Наслаждаясь теплом, она почти спала, пока в траве что-то не зашуршало. Змея? Девушка приподнялась, вглядываясь туда, откуда донесся шорох. Парень обнадеженно запрыгал выше. Он так хотел, чтобы она заметила его сама, и не просто заметила, а восхитилась! Ну, если не восхитилась, то хотя бы одобрила. Но девушка не замечала его трюки и не восхищалась – она с тревогой смотрела в траву, туда, где притаился птенец.

Парень устал скакать, и, наглотавшись воды, вышел на берег.

«Боже, какой он огромный!» – в ужасе подумал вороненок, медленно задирая голову выше и выше. Казалось, этому человеку не будет конца. Птенец попытался вдавиться во влажную мягкую землю, но та не пускала его в себя. И еще он подумал и тут же забыл от страха, что этот великан ненамного старше его самого.

– Ты чего? – спросил парень девушку.

– Там змея…

– Глупенькая! – он покровительственно улыбнулся и послушно лег рядом, на свое место.

– Ой, холодный! – вскрикнула девушка и поспешно отодвинулась. Ей не было нужды находиться около него или видеть его: она ощущала его присутствие всегда, пусть даже за сотни километров.

Парень присмирел, гладя взглядом тоненькие плечики девушки, скользнул по изогнутой шейке, пошептал за ушком, куда заправлена была выбившаяся из узла прядка волос. Засопев, он чуть коснулся кончиками пальцев ее теплой, разрумянившейся на солнце щеки. Девушка повернула голову и приподняла опущенные ресницы – и тут вороненок, не в силах более справляться со страхом, вывалился из высокой травы. Он, растопырив крылья и широко раскидывая сухие тонкие ноги, попутно вываливая из себя то, чем метят территорию, с криками бросился прочь.

Каркать он еще не научился, но кричал так громко, что не слышал смех за своей спиной. Он бежал, оглушенный своим собственным криком и хлопаньем крыльев, до тех пор, пока почти не застрял в невысоком ельничке. Елочки, укрывшие вороненка, были не выше его самого и, вероятно, высыпались все из одной шишки, но среди них птенец затих, успокоился, прижав иссиня-черные крылья к телу.

С одной стороны реденького ельничка высовывался черный глянцевый нос, с противоположной – подросший, но не совсем взрослый хвост. Над ельничком возвышался хохолок птенца, а над ним повисло небо – синее-пресинее. Птенец, вспомнив, что умеет летать, взъерошил перья, несколько раз прыгнул, взмахнул крыльями и попытался усесться на ветку старой ели. Ветка, пружинясь, закачалась, сухо звеня бликами иголками; вороненок соскользнул с нее и взлетел еще выше. Он, усевшись поудобнее у самого ствола, в зарослях безвольно свисающих темных, со светлой опушкой, еловых лап, застыл силуэтом, оглушаемый со всех сторон любовными птичьими криками.

Было самое начало лета, или конец весны, и еще не раскрутили свои улитки папоротники, и хвощи, протыкая землю, не раскинули мягкие иголки. С сосен сыпалась не то пыльца, не то споры, а в восходящем потоке навстречу ей плыла другая пыльца, с цветов, и в просветах между деревьями роилась золотистая мошкара.

На смену страху к вороненку пришел голод, и он, задев чернущими крыльями тысячу еловых иголок, оттолкнувшись от упругой сиренево-коричневой ветки, неумело огибая деревья, полетел туда, где его кормили большие лесные вороны – родители.

Они прилетали к разрушенной церкви на кладбище, кажущемся совершенно заброшенным, если бы не нетленные пластиковые цветы – яркие и аляповатые. В ожидании кормежки вороненок, и его братья и сестры влетали через кованые решетки в разверзнутые окна, вылетая из других, пронзая церковь полетом, пролетая по дуге, один за другим, через рухнувший свод, через проемы в стенах над белыми шапками цветов бузины.

Пол церкви устилали птичий помет, битые стекла и деревянная труха. Вороненок деловито порылся там, для порядка постучал клювом по полусгнившей деревяшке, порыхлил ногами землю – ничего интересного! Отряхнувшись от пыли, он с достоинством вышел из церкви. Его спугнула девчонка в съехавшей с головы неумело повязанной косынке. Девчонка, испугавшись и закричав не хуже птенца, бросилась в глубь церкви, оглядываясь и ища взглядом, куда бы повесить вышитый крестиком платок. Она, оставив его на каком-то крюке, выскочила наружу и, не разбирая дороги, через лопухи и крапиву побежала к стоящей поодаль бабке с клюкой.

Когда они удалились и голоса их затихли, прилетели те, кто кормил вороненка. Один нес в когтях теплую крысу с раскачивающимся на ветру хвостом, другой – жабу, холодную. Затем взрослые птицы улетели, и это означало, что воронята должны учиться жить в одиночестве.

…И вороненок стал вороном, и научился жить один в лесу, вдали от людей, одинаково не доверяя и презирая и тех, кто был крупнее, и тех, кто мельче его.

А более чем через год, когда деревья в лесу растворились в молочно-белом тумане, поглощающем и снег, и землю; когда морозы лютовали только по ночам, а днем ослепляли холодное солнце и сверкающий снег, ворон стал летать не один. Как и он, лесная птица, черная-пречерная, она летала одна, но она была не такая, как все.

Вместе они парили над полянами и озерами, скованными снегом и льдом; над притихшими, с выстуженными трубами и печками, деревнями, к которым не вилась ни одна тропинка. Это была царственная пустота; все небо и безмолвная земля – его, и еще ее. Здесь только воздушные струи обтекали крылья птиц, и нет в замерзшем воздухе никого живого, даже серокрылой вороны, улетевшей поближе к городу… Хотя, нет: там, внизу, из сугроба выглянула мышка с коротким хвостиком.

Птицы, насытившись и, ощущая тепло где-то глубоко внутри себя, сидели на поваленном дереве недалеко дороги. Эту мышь заметил ворон. Он упал на нее сверху, не дав юркнуть в снег. И если его подруга, умиротворенная, дремала, осыпаемая снежной крупой, то ворон ощущал необыкновенный прилив бодрости. Он походил по краю коряги, взлетел невысоко, и, совершив крутой вираж, присел рядом с полуспящей подругой, распушив перья от важности. Потом ворон, не дождавшись должного внимания, разбежался, взмыл вверх и уже собирался пролететь совсем рядом с ней, чтобы заметила.

– Черт! – в сердцах Витек ударил по тормозам, когда на бегу его «Жигуль» содрогнулся на обледенелом тракте от удара и вскрика птицы. – Хорошо, что обошлось, – он придирчиво разглядывал лобовое стекло.

Снега в эту зиму выпало уж больно много.

У бабушки в деревне

Медленно подползала осень. Просто солнце, обходя деревню, с каждым днем опускалось все ниже и ниже, и длинные утренние тени лежали теперь почти до полудня. Со слабым шелестом под сухими солнечными лучами падали на пожухлую траву желтые и красные листья, а в пышных кронах яблонь пестрели круглые теплые яблоки. Разрушающие душную тишину дня редкие детские крики да беззаботный всплеск воды только усиливали чувство обреченной неустойчивости. Быстро наступал вечер, выползали сырые холодные тени, и уходящее солнце вело послушную природу по годовому кругу.

Но лето все не отступало, и как затянувшаяся бессонница, изматывающий угар, каждый новый день бездушно жалил лучами омертвевшую землю. И вот однажды ночное небо, пересыпанное столькими яркими и крупными звездами, что некоторые из них слетали и безвестно гасли, затянулось низкими разодранными тучами. Они, сталкиваясь между собой, грохотали, раскалывая небо желтыми электрическими молниями, и вскоре набухшие небеса разрыдались дождем. Он шел три дня – слепой, монотонный… А когда иссяк, стало ясно: лето прошло.

Тогда уехали все, и последними – Маринкины двоюродные сестры. Они еще с утра принялись веселиться: скакать козами, гоготать и петь дурными голосами. Маринка бегала за ними и все то же повторяла, но как же ей было нестерпимо грустно! А когда девочки играли в прятки и водила местная Люська; когда Маринка выскакивала из своего убежища и летела через порыжевший луг, и травинки жесткими метелками стегали загорелые икры, стучали по голенищам резиновых сапог; когда толстая невысокая Люська не могла догнать ее, от чего ей приходилось водить в четвертый раз, как тогда тоскливо было Маринке!.. Вот сейчас, еще скорее, чем мгновение назад, бабушка позовет их обедать, а затем тетя Вера с девочками уедут, и Маринка останется одна.