Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны

– Да что, у тебя руки-то отсохнут, что ли?

– Не отсохнут, а не желаю. Кабы они были учтивые, а то они охальники.

– Поди, Акулинушка… Не срами меня, не наводи перед приказчиками на меня тень. Ну, будь умница.

– Сходи в приказчицкую и разругай их, тогда уйду, – говорила Акулина.

– Ах ты, господи! Вот наказание-то! – всплескивал руками Трифон Иванович. – Ну ладно. Ты ступай, а я за тобой следом.

Акулина отерла слезы и лениво поднялась со стула.

– Милый! – проговорила она, бросая нежный взор на хозяина. – Как бы я с тобой вместе чайку-то напилась, чудесно.

– Нельзя, Акулинушка, нельзя теперь. Чайку мы с тобой вместе завтра поутру напьемся, когда приказчики в лавку уйдут, а теперь нельзя.

– Как нельзя? Можно… Завсегда можно. А значит, не любите меня, коли говорите такие слова…

– Иди, иди, милая… – проталкивал ее Трифон Иванович за плечи из столовой.

– Да ладно уж, уйду, только ступайте и приказчикам задайте за меня гонку.

Акулина удалилась. Трифон Иванович еще раз тяжело вздохнул, отер платком выступивший на лбу пот и, с минуту погодя, направился в приказчицкую.

– Что это у вас за шум тут? – начал он, смотря куда-то в сторону. – Все с Акулиной перебранка. Чтоб я не слыхал больше ругательств! Слышите?

– Да как же ее не ругать-то, Трифон Иваныч! – возразил старший приказчик. – Во-первых, она щи сегодня подала такие, что ложкой ударь, так и то пузырь не вскочит, а во-вторых, когда мы ей стали говорить, так она еще сама же нас изругала. Вы извольте посмотреть щи – собака хлебать не станет. Да еще грозится, что на треске весь пост нас проморит.

– Не посмеет она этого.

– И еще похваляется, что самовара нам ставить не будет.

– Ну, довольно, довольно! Что такое самовар! Самовар может и мальчишка поставить. Женщина тоже устать может. Ведь женщина – не мужик.

– Хорошенько их, Трифон Иваныч, хорошенько! – заговорила Акулина, появляясь в дверях, но хозяин повернулся и вышел из приказчицкой.

– Вот вляпался-то! – произносил он про себя уже в столовой. – Совсем вляпался. Подвела… В лучшем виде подвела… Теперь уж тень есть… И большая тень… И чего, дура, не едет на отдельную квартиру! Ведь умоляю переехать. Тогда бы и кухаркой перестала быть: так нет, озорничать здесь хочет. Конечно, и там шила в мешке не утаишь, но…

Трифон Иванович обернулся. В дверях опять стояла Акулина.

– Да вот еще чего я хочу, – говорила. – Я хочу, чтобы приказчики называли меня не Акулиной, а величали Акулиной Степановной. Подите и скажите им…

– Милая, это потом. Это уж завтра… Иди ты только от меня…

– Нет, нет, завтра вы забудете, а я хочу, чтобы сегодня…

– Нельзя сегодня. Уходи ты, Христа ради.

– А нельзя вам сегодня сказать, так и уходить я от вас не желаю. Сяду вот тут, да и буду сидеть.

– Ой, Акулина, не дури!

– Хочу дурить и буду дурить! – возвысила она голос и вдруг заплакала вслух.

– Тише ты, тише… Ну чего ты? Иду я к ним… Иду говорить… Уходи ты сама-то только скорее, – забормотал Трифон Иванович и поспешно выскочил из столовой.

IV. Нимфа когти расправляет

Было раннее декабрьское утро. Только еще рассветало. Приказчики Трифона Ивановича уходили в лавку и громыхали в кухне сапогами. Старший приказчик, уходя в лавку, зашел, по обыкновению, к хозяину за ключами. Трифон Иванович в халате и войлочных туфлях сидел у себя в столовой за самоваром. С потолка светила лампа. Старший приказчик поклонился хозяину и лаконически сказал:

– За ключами…

Хозяин молча встал со стула, пошел к себе в спальню и вынес оттуда ключи. Старший приказчик переминался с ноги на ногу и не уходил.

– Что тебе? – спросил его хозяин.

– Насчет кухарки-с… Насчет Акулины… Верите ли, мочи моей нет, – отвечал старший приказчик.

Хозяин вспыхнул и как-то заерзал на стуле.

– Ну, ну, ну… Ты уж наскажешь, – пробормотал он.

– Помилуйте… Всякую пищу подает на манер как бы псам… Самовара не ставит, ну да самовар – бог с ним, самовар и мальчики поставят, – а она посуду не моет, на стол не накрывает. Уж ежели мальчики всполоснут тарелки и стаканы, то еще туда-сюда, а не всполоснут – так на грязных и ешь.

Хозяин смотрел куда-то в сторону.

– Я говорил ей… но она сказала мне, что нездорова. Ведь может же женщина заболеть… – проговорил.

– Какое-с! Что вы! Вчера вы изволили быть вечером в гостях, так без вас целый вечер песни распевала.

– Песни ничего не обозначают. А что до болезни, то она женщина замужняя, к нам из деревни от мужа приехала. Почем ты знаешь, может быть, она беременна, может быть, ей не под силу работать. Надо тоже по-человечески…

– Воля ваша-с… А только и самовары у нас ставят мальчики и посуду моют мальчики. Все мальчики… Даже пол метут они.

– Эка важность! Обломятся у них спины-то от работы, что ли! Не генеральские дети. Даже лучше, ежели по домашеству занимаются.

– Меня все приказчики просили вам доложить. Очень уж обижаются.

– Ступай!

Старший приказчик почтительно поклонился и вышел. Хозяин вздохнул свободнее. Он радостно потер руки, прошелся по столовой, отворил дверь в кухню и крикнул:

– Акулинушка! Иди сюда со мной чайку попить! Приказчики уже ушли в лавку.

– Я сплю… – послышался женский голос из кухни.

– Как спишь? В восемь-то часов утра спишь! – удивился Трифон Иванович.

– Захочу, так и еще дольше просплю. До двенадцати часов досплю… слышите, вы там как хотите, а я сегодня ни нам, ни приказчикам стряпать не буду.

– То есть как это не будешь стряпать?

– Очень просто… Не стоите вы этого… Меня не хотят предпочитать, и я не хочу предпочитать. Где хотите, там и обедайте.

– Да полно, матка, что ты! Что за капризы такие… Вставай да иди в столовую чай пить.

– Благодарим покорно.

– Иди скорей. А то самовар остынет. Я нарочно не пил и ждал тебя. Иди.

– Зачем баловать? Не стоите вы этого… Пейте одни.

– Да что такое случилось? Что я тебе сделал?

– Очень просто. Никто меня здесь не уважает, никто не предпочитает, всякий норовит обидеть, всякий норовит что-нибудь подпустить супротив меня.

– Полно, полно… Это тебе только так кажется. Одевайся и иди сюда.

– Да я в одеже сплю… Мне нечего одеваться.

– Так иди же… Не упрямься.

– Просите получше, так, может быть, и приду на минутку.