Саван алой розы

– Вот, Ваше благородие… здесь все и произошло…

Рядовой Антонов осторожно переступал с одного чистого участка на другой, дабы на попасть сапогом в пятна засохшей крови. Последовал его примеру и Кошкин, хоть было это непросто.

– Заперлась здесь хозяйка на ключ и забаррикадировалась, чтобы, значит, убийца следом не вошел.

– Так она сумела придвинуть что-то к двери? – удивился Кошкин. Невероятным казалось, что при такой кровопотере женщина еще что-то двигала.

– Да, Ваше благородие, вот эту самую кадку, а еще скамейку. Кухарка говорит, насилу дверь отворила, когда явилась.

– Но все-таки отворила… – хмыкнул Кошкин. – А почему убийца того же не сделал?

– Не могу знать, Ваше благородие… – растерялся стражник, – должно быть, ключа не было.

– У садовника не было ключа от садовницкой?

Обстоятельства дела становились все любопытней. Рядовой Антонов же только развел руками.

Кошкин, меж тем, осматривался. Помещение было небольшим, шагов шесть в длину и в ширину столько же. Среди сваленных на полу садовых принадлежностей некоторые были перепачканы в крови: должно быть, хозяйка схватила их, думая защититься, потом бросила. Она явно была активна и, пожалуй, действительно смогла бы защититься в первые часы после удара. Но ушиби головы коварны. Часто даже малозначительные, на первый взгляд, имеют печальные, а то и летальные последствия. Алла же Соболева, оставшись с серьезной травмой, без докторской помощи, совершенно одна в этом подвале – была обречена.

– Там что? – хмуро кивнул Кошкин на темный проход в стене.

– Выход, Ваше благородие – прямо в дом, под лестницу. Однако ж заперт, увы. Видать, сама хозяйка и закрыла, да позабыла о том. Так и осталась в погребе, бедолага.

Но с осмотром коридора и «выхода» Кошкин решил повременить, ибо стена сразу напротив двери уже завладела его вниманием целиком и полностью, едва на нее упали лучи от лампы. В ее свете сразу бросались в глаза неровные прерывистые мазки, бурые, въевшиеся в светлый камень. Мазки сами собою складывались в буквы, а буквы в целую фразу, растянувшиеся в строку. Бодро начавшаяся в середине стены, строка имела заметный крен вниз, а последние ее буквы и вовсе были чуть выше пола, заканчиваясь крайне неразборчиво.

– Здесь ее нашли, возле стены, – шмыгнул носом Антонов. – Пальцы в крови перемазаны, голова к стене повернула. Ну да в протоколах все есть, там и фотокарточки приложены.

Фотокарточки Кошкин уже рассматривал, но не поленился и сейчас раскрыть папку и, подсветив лампой, свериться с ними.

Алла Соболева и впрямь лежала прямо под надписью, а правая рука ее была запечатлена приваленной к стене – ровно в том месте, где кончались неразборчивые буквы.

– Проводили почерковедческую экспертизу? – спросил Кошкин.

– Нет… – растерялся Антонов. – Какая уж тут экспертиза, Ваше благородие, ясно ж все, как божий день!

– Господин Воробьев, – вместо ответа обратился Кошкин ко второму сыщику, – поручаю вам запечатлеть надпись на стене целиком и каждый фрагмент по отдельности. С разных ракурсов, в отличном освещении. Стражник Антонов вам поможет со светильниками. А после… словом, нужно добыть образцы почерка вдовы Соболевой и убедиться, что надпись сделана ею.

– Хорошо, Степан Егорович, – ровно ответил Воробьев, тоже поднимая лампу повыше и с прищуром вглядываясь в надпись. – Думаю, это можно устроить: некоторые буквы, особенно вначале надписи, имеют несколько м-м-м… особенностей.

Приглядевшись, Кошкин и сам в этом убедился. Буквы в первых двух словах были ровными, округлыми, размашистыми, а, например, «н» и «я» даже имели игривые волнообразные перемычки, какие часто используют женщины. Поручая провести экспертизу Кошкин поначалу мало надеялся на успех – однако Воробьев сумел воодушевить, что из этого и правда что-то выйдет.

Что касается общего смысла фразы, то она хоть и была построена кривовато, смысл имела вполне определенный.

«Меня убиват Г»

Именно «убиват» – не «убил», как сказала Кошкину дочь Соболевой при их встрече. И, хотя Александра Васильевна настаивала, будто после «г» идет гласная «у» – Кошкин этого совершенно не увидел. Буква была смазана. Удлиненную петлю внизу можно было принять за часть буквы «у», но ровно с тем же успехом это мог быть след от непроизвольного движения руки. Дописывала эту букву Алла Соболева явно в последние мгновения жизни…

Однако с большой вероятностью можно было сказать, что буква «г» была заглавной, как первая буква имени. Ибо ее верхушка явно возвышалась над другими. Она была написано просто, без излишеств, как буквы в первых словах: из двух четких линий, составленных под прямым углом – однако так, что совсем не походила на «т», например.

Глядя на эту надпись, снова сверившись с фотокарточками, сделанными становым приставом, Кошкин едва заметно покачал головой. Похоже, что вдова Соболева все же пыталась написать имя «Ганс». Все на это указывало. Ну а то, что у садовника не оказалось под рукой ключа от его собственной садовницкой, можно было объяснить тысячей причин. Самая вероятная из которых – раз ударив хозяйку, он вовсе не собирался ее добивать. Быть может, что и ударил-то случайно. В этом случае, если Александре Васильевне так уж жаль этого садовника, адвокаты могут добиться для него каторги или тюремного заключения – вместо виселицы.

– Орудие убийства нашли? – спохватился Кошкин о главном. Даже пролистнул страницы дела, думая, что просмотрел не все.

– Нет, Ваше благородие, – опять робея, доложил Антонов. – Молотком, видать, ударил, злодей: рана ого-го была! Прямо на темечке. А молоток, может, в реку сбросил. Ни в доме, ни в саду так и не нашли.

Кошкин хмыкнул и тут же одернул себя. Если садовник Ганс не поленился избавиться от орудия, коим ранил хозяйку, так значит знал, что убил. Или что она умрет в самом ближайшем будущем.

– Кирилл Андреевич, – обратился он к Воробьеву, занятому расстановкой света. – Будьте так добры, как закончите с фотосъемкой, возьмите образцы со стены и убедитесь, что это кровь. Сумеете?

Отозвался тот не сразу. В знакомой уже вдумчивой манере изучил сиену с прищуром, едва не носом елозя по светлому камню – но заключил бодро:

– Вполне. Не на месте, конечно: придется соскобы со стены взять и отвезти в лабораторию. Но доказать, кровь ли это, можно.

Кошкин кивнул. Воробьев ему нравился все больше.

Вопрос был не праздный, потому как, в теории, надпись мог сделать кто-то уже после смерти Аллы Соболевой – чтобы оговорить садовника. Ее собственная кровь к тому моменту, скорее всего, уже засохла бы или стала вязкой. И кому-то могла прийти в голову идея сделать надпись чем-то другим, весьма на кровь похожим. Жаль, не выйдет узнать, кровь ли это животного или человека, но, по крайней мере, любой другой краситель получится исключить.

– Это что же – во всем подвале не нашлось ни карандаша, ни клочка бумаги? Что за необходимость такая – кровью не стене писать? – спросил Кошкин, вновь пролистывая материалы дела.

Прочтя некоторые из дневниковых записей вдовы Соболевой он уже знал, что она склонна к драме, но чтоб настолько…

– Не нашлось, Ваше благородие! – заверил Антонов. – Ни клочка, ни карандаша. Дамы, бывает, того, на поясе писчие принадлежности носят, но старушка не такая была. При ней только часики нашли и сережки.

Кошкин не стал придираться – хоть и казалось это ему странным. Решил, что чуть позже сам осмотрит с лампой каждый уголок. Вдруг еще что найдется? Но пока что решился осмотреть коридор, что вел, по словам Антонова, прямиком в дом.