Саврасов

Садовский, кумир московской публики, давно находился в зените славы. Но нельзя было не заметить уже тогда в его облике, в небольших, темных, печальных глазах какую-то затаенную боль. Словно он предчувствовал, предвидел свой закат, когда станет небрежно относиться к работе, часто играть с нетвердо выученными ролями, когда будет проводить все свободное от театра время в Артистическом кружке, за картежным столом, за ужином с вином; словно он предугадывал свою близкую смерть…

Все вроде бы складывалось для Саврасова удачно. Академик, довольно известный художник, он как преподаватель училища получал чины, ордена. Его общественное положение становилось все более прочным, солидным. В 1862 году он — коллежский асессор (невысокий чин VIII класса), а три года спустя — уже надворный советник. К ордену св. Станислава 3-й степени прибавился в 1868 году орден св. Анны той же степени. Его избирали присяжным заседателем. В темном фраке, при ордене, он участвовал вместе с одиннадцатью другими присяжными в рассмотрении уголовных дел, решал — виновен или не виновен подсудимый, выносил вердикт.

Отец Саврасова — Кондратий Артемьевич, сильно постаревший, но весьма еще бодрый, в длинном черном купеческом сюртуке, с густыми не по-стариковски, но побелевшими волосами и седой бородой, каждый раз бывал в суде, сидел в зале, смотрел на сына — спокойного, строгого, во фраке, заседающего вместе с другими присяжными. Сын его, художник, выглядит как барин, он на виду, у него в петлице орден, и Кондратий Артемьевич радовался, хорошо, легко было у него на сердце: Алексей многого достиг, выбился в люди. Таким сыном можно гордиться, и старик Соврасов, переставая замечать, что происходит в зале, где идет суд, разбирается очередное дело, погружался в воспоминания, думал о своей жизни, о том, как все не ладилась его торговля, как трудно было содержать семейство, каких усилий стоило ему заполучить купеческое звание; вспоминал он первую жену свою болезненную Прасковью, чей образ уже затуманился, поблек в его памяти, и детишек своих на разных подворьях Замоскворечья, где они жили, квартировали в чужих домах у мещан, купцов, попов и дьяконов, вспоминал сына Алешку, который все рисовал и рисовал, не поддаваясь его отцовским увещеваниям… А вот как все обернулось!.. Знать бы, как все произойдет, не стал бы он мешать, препятствовать Алексею. Но ведь и его, Соврасова, понять можно: хотел как лучше, заботился о будущем сына.

По вечерам в уютной квартире художника собирались гости. Являлись они, как говорили тогда, «на чашку чая», но в общем-то, конечно, для дружеской беседы. Это были преподаватели, старшие ученики, знакомые художники и литераторы, издатели, коллекционеры. Вино не подавалось, только чай из самовара да бутерброды, а веселого оживления, шумных разговоров и споров было больше, чем за застольем с напитками.

Выпивали лишь на праздники, в торжественные дни, когда были особые, званые гости. У Саврасовых собиралось чисто мужское общество; жены участников этих литературно-художественных вечеров навещали Софью Карловну днем с детьми. И жена Саврасова, тоже днем, отдавала им визиты.

…Осенний вечер. В небольшой гостиной довольно многолюдно. Здесь можно увидеть и знаменитостей. Вот стоит, прислонившись к стене, Василий Владимирович Пукирев, красивый, изящный, с тонкими правильными чертами лица, с темными волнистыми волосами. Это общительный, приятный, симпатичный человек, и ничто еще не предвещало тогда нервной болезни, которая впоследствии сделает его мрачным и раздражительным, отгородит от людей. Сын крестьянина Тульской губернии, в детстве — ученик иконописца, приглашенный преподавать в Московское училище живописи, ваяния и зодчества сразу же после его окончания, он прославился как автор картины «Неравный брак». Многих потрясла эта довольно обычная в те времена сцена: венчание в небольшой приходской церкви, молоденькая невеста, склонившая голову в горестном унынии, и жених — неприятный, отталкивающей наружности старик, важный чиновник. Поговаривали, что художник вложил в эту картину свои собственные душевные переживания, что любимая им девушка вынуждена была выйти замуж за богатого и что стоящий за невестой справа молодой человек со скрещенными руками, с печальным благородным лицом похож на самого Пукирева… «Неравный брак» имел огромный успех, и Владимир Стасов назвал его одной из «самых трагических картин русской школы».

Неподалеку от Пукирева сидит, задумавшись, Василий Григорьевич Перов, серьезный, сдержанный, с небольшой бородой, носом с горбинкой, агатово-темными проницательными глазами. Он молчалив, обычно редко вступает в общий разговор, ограничиваясь отдельными репликами и высказываниями, в которых проскальзывают насмешка, ирония, а порой и едкий сарказм. Картины Перова «Сельский крестный ход на пасху», «Проводы покойника», «Тройка», «Утопленница» вызвали много споров. Одни видели в них суровую правду жизни, высокое мастерство, другие упрекали художника в натурализме, тенденциозности, болезненной приверженности к темным, низменным сторонам действительности. Самыми непримиримыми его идейными противниками были сторонники академизма, апологеты «чистого искусства». В ту пору даже профессор Рамазанов, слывший умным и проницательным критиком, высказал в одной из своих статей надежду, что художник «омоет свои кисти от всякой грязи и подарит публику в будущем чем-либо истинно прекрасным…».

Удобно устроившись в кресле, курит сигару Сергей Андреевич Юрьев, похожий на крестьянина, с простым лицом, длинными, зачесанными назад волосами, мужицкой бородой. Многогранно одаренный человек: математик, астроном, философ, драматург, переводчик. Здесь же, в гостиной, его близкий друг Николай Александрович Чаев, заведующий Оружейной палатой, известный литератор, влюбленный в русскую историю, русский эпос, былины, легенды и сказания.

Среди гостей — пейзажист Лев Каменев, скульптор Сергей Иванов, преподаватель живописи Евграф Сорокин, коллекционер А. А. Борисовский, купивший в свое время картину Пукирева «Неравный брак», первый ее владелец. Борисовский, собравший прекрасную коллекцию полотен современных русских и иностранных художников, почитал талант Саврасова и приобретал отдельные его работы.

— Господа! — обращается к присутствующим Пукирев. — Давайте поздравим Сергея Ивановича Иванова с вступлением в должность преподавателя училища. Теперь он возглавляет класс скульптуры, осиротевший после кончины профессора Рамазанова.

Иванов и Саврасов — ровесники, вместе учились. Подобно Пукиреву, скульптор родился в крестьянской семье, он боготворил искусство, посвятил ему без остатка всю свою жизнь. (Пройдет много лет, и С. И. Иванов станет любимым учителем Сергея Коненкова и Анны Голубкиной.)

— Что вы считаете для себя главным как ваятель? — спросил его один из гостей.

— Главным? — задумчиво произнес Сергей Иванович, поглаживая свою узкую бородку. — Извольте… Попробую ответить на ваш вопрос. Идти своей дорогой, изучать великие творения прошлого, но не подражать им, не копировать. Надобно все делать по-своему, на свой лад, по собственному разумению, хотя это и трудно. Чертовски трудно! И еще. Если ты русский, родился и вырос в отчем краю, то и работы твои должны напоминать о России, должны быть пропитаны ее духом…

— Хорошо сказано! — заметил басом Юрьев. — Я помню ваши вещи. Этот беломраморный мальчик с шайкой в бане — превосходен. И еще, кажется, мальчик на лошади… Да-да. Мальчик на лошади. Все так живо и правдиво. И действительно Русью пахнет…

— А «Материнская любовь»? — напомнил Саврасов.

— Разумеется, и «Материнская любовь».

Это статуя, созданная Ивановым, вызвала большой интерес у публики и в художественных кругах. Скульптор изобразил молодую, полную сил и здоровья женщину, которая, подняв, держит в руках своего сына, такого же здорового, беззаботно веселого младенца, и с улыбкой, с извечным материнским обожанием смотрит на него. Поэт А. Фет писал, что статуя Иванова «как бы вся вышла из глубокого и задушевного изучения антиков…». И в то же время в ней не было именно подражательности великим образцам античности, подражательности, которая в искусстве ваятеля считалась еще более обязательной, неизбежной. «Материнская любовь» воспринималась как гимн простой русской женщине.

— Прекрасно, — сказал Юрьев, обращаясь к Иванову, — что вы увлеклись темами и образами народной жизни. Честь вам и хвала! Запечатлеть простого человека в искусстве, в скульптуре — великая благородная задача. Не богов, не героев мифологии, не полководцев, не вельмож, а именно людей обыкновенных, которых встречаешь повсюду.

— Вы правы, Сергей Андреевич, — поддержал его Саврасов. — То, о чем вы говорите, относится и к пейзажу. Нужно наконец по-настоящему обратить внимание на родную природу. Она заслуживает этого. Есть ли в мире, друзья мои, что-нибудь чудеснее наших лесов и дубрав, полей и лугов, рек и озер? Меня, например, привлекает в природе прежде всего простое, неброское, до боли знакомое. Мне кажется, даже в самой обычной, малоинтересной на первый взгляд местности есть своя прелесть. Надо только ее открыть, почувствовать и постараться передать.

— Полностью присоединяюсь к словам Алексея Кондратьевича, — сказал Лев Каменев. — Я тоже ищу в природе самые простые мотивы. И стремлюсь создать определенное настроение…

Лев Каменев учился в классе Рабуса, а после его смерти, перед выпуском, в течение года у Саврасова. Учитель и ученик сблизились, стали единомышленниками. «Зимнюю дорогу» и «Весну» Каменева можно вполне назвать саврасовскими пейзажами. Заснеженное поле, невдалеке виднеется лес, окутанный ранними сумерками. Низкое, затянутое серыми облаками небо. И по дороге бежит крестьянская лошадка, запряженная в сани… Вот и все, что изображено в «Зимней дороге», — типичный русский пейзаж, поразивший современников именно этой своей типичностью, той поэзией, которую открыл художник в самом обычном виде.