Саврасов

Вернувшись из училища (он уже заканчивал его), Алеша принимался за свои рисунки. Пишет он гуашью. Срисовывая, повторяет, правда, на свой лад, внося кое-какие изменения, все те же пейзажи из журналов, не отличавшиеся разнообразием сюжетов, романтические по настроению. Он начал с подражания, даже с копирования. Но кто не подражал в юные годы?

Таких рисунков у Алексея накопилось довольно много. Он не знает, что с ними делать. Бабушке рисунки нравятся, красиво, даже похоже. Она удивляется: откуда у внука такое уменье? Вот Мишутка, старше Алеши на четыре года, а не то что окиян-море, обыкновенную курицу нарисовать не сумеет. У младшего же так ловко получается!

Отец и мать относятся к «художествам» сына иначе. Они считают это баловством, пустой тратой времени. Особенно недоволен Кондратий Артемьевич. Корпение Алеши над рисунками злит, раздражает его. Не этой мазней нужно заниматься, а приглядываться, приучать себя к торговому делу, которое ведет он, Соврасов. Нечего сказать, хороший выйдет из сына помощник, если он будет вот так все дни водить кисточкой по бумаге.

Соврасов не мог понять, откуда берется это упорство у Алексея, продолжавшего свою никчемную работу. Неужели его сын станет художником? Но художник — это как ремесленник, маляр. Дворяне, купцы закажут ему портрет, картину какую-нибудь — и тот малюет. Купец — это капитал, положение, почет. А художник что собой представляет? С купцом его не сравнить. Соврасов с таким трудом проник в купеческое сословие, и вот на тебе, сын не хочет заниматься торговлей, коммерцией.

Посоветовал ли кто Алеше или сам надумал, но взял он однажды свои рисунки и пошел на Никольскую. Там, а также на Ильинке, было постоянное место торговцев лубочными изделиями, гравюрами и книгами. Много зевак и любителей искусства толпилось всегда у ворот проезда, где сидели они, разложив, развесив на стене свой товар. Каких только картинок здесь не было: сказочные богатыри Ильи Муромцы, Алеши Поповичи, Бовы Королевичи, Ерусланы Лазаревичи, рисунки к народным русским песням, которые распевались на Руси: «Ехали ребята из Новагорода», «Под вечер осени ненастной», сцены из рыцарских времен… Пройдут годы, и «такие картинки» начнут собирать, откроют в них одну из самобытнейших форм народного искусства.

Алеша, набравшись смелости, предложил одному торговцу рисунки. Тот бегло посмотрел их и сказал, что может купить дюжину. За шесть рублей. Мальчик поразился, услышав такую цифру. Она показалась ему огромной. Шесть рублей! Полтинник за каждый рисунок! Такие деньги ему и не снились!

— Где ты их взял? — спросил торговец.

— Сам нарисовал.

— Сам? — усомнился негоциант. — Ну-ну… Бывает… А еще у тебя есть?

— Есть. Да я и новые нарисую.

— Тогда приноси…

С того дня начал Алексей приносить свои рисунки на Никольскую. Почти все заработанные деньги отдавал он матери, себе оставлял самую малость — на покупку бумаги, кисточек, карандашей, красок. Мать же не тратила Алешины рубли, откладывала их: пригодятся сыну, когда тот подрастет.

Как-то весной тринадцатилетний художник, возвращаясь от Ильинских ворот, зашел в Китай-город. И сразу попал в сутолоку. Город в городе! Укрывшийся за стенами, с домами, соборами и монастырями, приходскими церквами. Гостиные дворы, торговые ряды и лавки. Склады, лабазы, амбары. Торгуют здесь в розницу, но главным образом оптом. Крестьянские возы, грязный, вытоптанный снег. Навозная жижа. Купцы еще в зимних шубах, дородные купчихи в салопах и платках. Лакеи, кучера, дворовые люди, мужики, мастеровые, ремесленники, мелкие чиновники. Серокафтанный люд. В армяках, зипунах, чуйках…

Шум, гам, возгласы. Надрывается гармошка. Пронырливые мальчишки-разносчики расхваливают свои бублики, сайки, леденцы… И в этой сумятице, в этом людском водовороте вершатся сделки, идет бойкая торговля.

Наконец он выбрался через проломные ворота на набережную, где вдоль стены протянулся бульвар. Снег таял, оседал серым крошевом. В лужицах купались, отряхивались, чирикали воробьи. По реке шел лед. Сталкиваясь, разламываясь, льдины плыли к Большому Устьинскому мосту, обгоняя идущих туда берегом людей.

Алеша держал под мышкой папку с оставшимися после продажи «картинками». Какой-то бедно одетый, худощавый парень, оказавшийся рядом с ним, спросил:

— Что это у тебя?

— Рисунки.

— Ты рисуешь?

— Умею.

— Покажи.

— Смотри, пожалуйста…

Незнакомец стал рассматривать гуашные пейзажи.

— Ничего, совсем неплохо… — медленно произнес он. — Молодец!

— Откуда ты знаешь, что неплохо?

— Я, брат, художник. Вернее, собираюсь стать. Учусь в школе на Мясницкой. Тебе тоже надо учиться.

— Папаша не разрешит.

— Он строгий?

— Да.

— А если наперекор ему?

— Не знаю…

Поговорили, но не расходились. Стояли на берегу. Смотрели, как напористо, весело, стремительно идет лед по реке, как, подхваченные мощным потоком, движутся непрерывно, безостановочно большие и малые льдины, покрытые серо-грязноватым снегом, сталкиваясь со скрипом, скрежетом, обнажая свои зеленоватые в изломах края. Алеша был рад, что встретил ученика школы, где готовят художников. Боялся только, что тот сейчас уйдет и он больше никогда его не увидит. Спросил, чтобы продлить встречу:

— Ты живешь с родителями?

— Что ты! У меня в Москве никого нет. Приехал из деревни. Я из вольноотпущенных… Прошлым летом поступил в училище.

— А что рисуешь?

— Люблю рисовать людей, портреты. Акварели у меня лучше всего получаются… Знаешь, давай еще встретимся. Хочешь?

— Хочу!..

Так познакомился Алеша случайно в ледоход у проломных ворот Китай-города с учеником Московского училища живописи и ваяния Александром Воробьевым, который был старше его на несколько лет. Они подружились. Саша рассказывал ему об училище, о преподавателях, помогал советами, показывая, как надо правильно строить рисунок, создавать композицию, как умело пользоваться водяными красками. Они виделись нечасто, но каждая их встреча доставляла обоим радость. Несколько раз Саша приходил к своему другу домой, в Замоскворечье. Кондратий Артемьевич, узнав, что Воробьев учится «на художника», был с ним сух, в разговор не вступал и ни о чем не расспрашивал.

Позднее среди множества легенд о Саврасове появятся и рассказы о том, как не только отец, но и родная мать старалась «искоренить» вредное баловство сына, «рвала рисунки и наказывала самого мальчика». А отец «удалил его из квартиры, за страсть к живописи, на чердак, хотя время было холодное — в октябре или ноябре». Думается, что все эти рассказы во многом драматизированы и являются уже следствием подлинной драмы последних годов жизни художника, когда и стали возникать всевозможные легенды о нем, в том числе и о детстве.

Конечно, отец надеялся сломить Алешкино упрямство, выбить дурь из головы. Но изуверством ни он, ни тем более мать не отличались. Какое-то внутреннее чутье подсказывало Кондратию Артемьевичу — все идет к тому, что его непутевый отрок не бросит свое «художество» и что купец из него не получится.

И предчувствие не обмануло Соврасова. Сын поступил-таки в училище живописи и ваяния. Добился своего. Теперь Алеша каждый день встречался с другом своим Сашей Воробьевым в особняке на Мясницкой. На занятиях в классе постигал основы рисунка; много открылось ему такого, о чем он раньше и не подозревал. За девять месяцев, с апреля 1844-го по январь 1845 года была внесена плата за ученье — 13 рублей 50 копеек. Но и эту сумму Алексею не пришлось просить у отца. Он мог получить почти столько же за две дюжины своих рисунков.