Савва Мамонтов

— Савва, а почему был обморок… Сердце?

— Сердце… Подзузыкивал сам себя. Раздумался о подлости человеческой вообще, о Витте… О своей тоже… Все пуще да пуще, вот и грохнулся.

— Савва, мне дали пять минут. Я о главном скажу.

— Скажи, Вася. Только дай я тебя обниму… Руки-то вот. — Опустил руки в ведро с водой. — Видишь, балуют. Думают, в детство впал бывший миллионер. А я леплю и, поверишь ли, действительно чувствую себя ребенком.

Обтер руки о полотенце, о брюки. Обнялись, заплакали.

— Все обойдется, — говорил Савва Иванович, — не век же мне сидеть. Выпустят когда-нибудь.

— Савва, дай скажу! — Стояли, не снимая рук с плеч. — Савва, нас у тебя, братьев художников, — две дюжины и больше, конечно. А иные ведь высоко залетели. Я подумал: нам всем надо сказать о тебе. Чтоб весь белый свет встрепенулся. Царь, высокие сферы, общество. Одним словом, Россия. Ты для нее хороший сын, а она что же? Должна позаботиться. Но прежде всего мы должны позаботиться. Квартиры у всех у нас разные, а семья одна.

Савва Иванович опустился на краешек постели. Лицом размяк, а лоб мыслью стянуло.

— Ты думаешь, неудачно я придумал? — спросил Василий Дмитриевич.

— Вася, только вы и спасете меня из ямы этой… Мне остается пожалеть, что мало делал для художников доброго.

— Не о том речь. Ты наша печь, русская печь-матушка. Мы же все грелись возле тебя.

Заскрежетали засовы, в камеру вошел надзиратель. Поленов поднялся, поднялся Савва Иванович:

— Спасибо тебе, Вася! Ты как Архангел с небес. Поклонился вдруг. И Василий Дмитриевич поклонился.

Пошел, не дожидаясь, когда надзиратель прикажет. В дверях остановился и снова отдал земной поклон. Савва Иванович казался махоньким старичком.

В письме товарищу прокурора Москвы А. А. Лопухину Поленов писал 16 октября 1899 года: «Сегодня я воспользовался разрешенным Вами мне свиданием с Саввой Ивановичем Мамонтовым и спешу самым сердечным образом благодарить Вас за этот истинно человеколюбивый поступок… Мне показалось, что состояние его здоровья внушает серьезные опасения… Происшедший вчера утром обморок с удушьем и, вероятно, ослаблением деятельности сердца, о чем Вы, конечно, уже осведомлены, внушает мне опасения за его жизнь… Извините решимость, с которой я обращаюсь к Вам с просьбой заменить Савве Ивановичу это заключение домашним арестом… Мне говорили, что заключение его, между прочим, является мерою к предупреждению самоубийства. Так долго и так близко зная С. И., я не могу допустить этой мысли. Я уверен, что он всегда найдет в себе достаточно силы духа, чтобы перенести испытание».

Мысль Поленова поднять художников на защиту собрата, само участие преобразило Савву Ивановича. Он писал через несколько дней Василию Дмитриевичу: «Твое посещение было мне не только отрадно, но прямо живительно, как благодатный дождь, упавший на засыхающую ниву… Ты сказал мне мысль, которая может иметь самый победоносный результат по отношению к моей художественной деятельности. Если ты, Васнецов, Репин, Антокольский, Суриков — словом, русские авторитетные художественные силы, — могут примкнуть и другие (позднейшие формации), — скажете искренно, смелосвое слово, свое определенное художественное мнение, то из этого может вырасти такой цветок, который всех нас будет до конца дней радовать… Надо решительно, твердым словом повлиять на общество, а это более чем возможно».

Следующим посетителем тюремного сидельца была Елизавета Григорьевна. Савва Иванович вышел к ней в смятении, какое испытал в иной, в давно прожитой жизни, в Ницце. Но тогда он знал, что должен сказать, тогда решалась его судьба. Теперь сказать было нечего, и в судьбе была записана, может, уже последняя страница.

Они встретились глазами в то самое мгновение, как вошел он в комнату свиданий. И он опустил глаза.

— Я была на «Ожерелье», — сказала Елизавета Григорьевна. — Очень красиво. Музыка, сюжет… Василий Дмитриевич и Коровин сделали изумительные декорации.

Савва Иванович не ожидал, что Елизавета Григорьевна заговорит об опере, о том его детище, которое она считала своим несчастьем.

— Как же это Костенька так расхрабрился? Слух был, узнавши о моем аресте, он все письма мои сжег…

— Сережа был у Витте. Принял любезно.

— А теперь следователи переворачивают вверх дном документацию Невского завода… Как Вера, Саша?

— Все хорошо.

Савва Иванович только теперь поднял глаза:

— Вот как я тебе дался. Столько горя от одного.

— Ты дал мне счастье, Савва. Детей. Жизнь, полную смысла. Я никогда не сетовала на судьбу. Я благодарна Господу… и тебе.

— Ах, Лиза! — вырвалось у него, и больше нечего было сказать.

Время уже кончилось, конвоир деликатно кашлянул. Савва Иванович быстро сказал:

— Ни перед кем более, перед тобой виновен.

Строгое прекрасное лицо, строгие любящие глаза. И ничего уже нельзя поправить.

Шок, поразивший Мамонтовых и всех друзей семьи, миновал. Пошли послабления от судебных властей. Хоть и трудно было добиться свидания с подследственным, но самые настойчивые получали разрешение. Пробились Серов и Коровин.

В приемную комнату для свиданий Савва Иванович вышел в своем платье, не в арестантском, улыбался.

— Рад, — сказал Серову, пожал руки обоим, но на Коровина не смотрел, будто это был чужой, лишний человек. — Какую знаменитость, Антон, теперь пишешь? И вообще какие дела на воле?

— Готовимся к Всемирной Парижской выставке. Хотели часть картин, назначенных на выставку, показать на Дягилевской, в музее Штиглица. А господин Остроухов взбрыкнул, не дал. В том числе портрет супруги, мною написанный.

— Кто участвует в выставке?

— Тридцать картин дает Левитан, шестнадцать моих. Выцарапали у Ильи Семеновича панно Аполлинария Васнецова «Сказка о рыбаке и рыбке» и большую картину Бакста «Адмирал Авелан в Париже». Нестеров дает картины, Костя дает, — покосился на Коровина, но Савва Иванович опять никак не отозвался на приглашение увидеть своего любимца.

— А почему Илья настроен против Дягилевской выставки?

— По глупости. Выставка уж тем замечательна, что весь модерн русский. Ни одной заграничной картины. Илья Семенович этому рад. А не хочет ничего отпускать из своей коллекции, потому что дал зарок. Дягилев одну из его картин после первой международной выставки вернул помятой.

— Савва Иванович! — с надрывом сказал Коровин. — Да посмотри же ты на меня. Что я тебе, чужой? Ну, слаб! Каюсь! За Шаляпиным потащился… Я в Петербург еду, найду Витте, буду говорить о тебе.

— Вот и хорошо, поговори, — сказал Савва Иванович, но на Костеньку все-таки не взглянул.

— Давайте о деле поговорим, — нахмурился Серов. — Савва, какая вина тебе вменяется? Мы были у твоего адвоката Муромцева — не знает. Были у Цубербиллера, это он нам дал разрешение на свидание, — тоже о твоей вине ничего не знает. С Кривошеиным говорили, с Чоколовым… В чем твоя вина?