Сажайте, и вырастет

В просторной комнате со светло-коричневыми стенами не гремели зажигательные адвокатские речи, не звучали леденящие душу свидетельские откровения. Всем было все известно. Показания – даны. Протоколы – подшиты и пронумерованы. Улики – собраны. Тихий, полусонный, чрезвычайно осторожный судья – молодой человек с круглыми, словно плюшевыми, ушными раковинами – старательно оглашал один лист ДЕЛА за другим.

Бесконечная череда свидетелей – особенно женщины – сначала развлекала угрюмую преступную троицу. Действительно, приезжать из смрадной тюремной камеры и любоваться сквозь прутья клетки отлично одетыми, сладко пахнущими обитательницами свободы – одно из немногих удовольствий подсудимого арестанта.

С другой стороны, покинуть дом глубокой ночью, далее – пять часов в толпе, на «сборке», ожидать погрузки в автозек и еще три часа кататься по городу в железной коробке только для того, чтобы десять минут смотреть на какую-нибудь благоухающую свидетельницу,– глупо.

Особенно ясно это стало в январе девяносто девятого, в тридцатиградусные морозы, когда железные стенки фургона обжигали мои ладони даже сквозь шерстяные перчатки. Затрамбованный меж двадцати таких же окоченевших и злых бедолаг, содрогающийся в жесточайшем ознобе, грезящий о глотке кипятка, натягивающий ворот свитера на нос, я понимал, что мечтаю услышать приговор; любой. Пять лет – значит, пять. Семь – пусть семь. Лишь бы прекратились наконец изматывающие поездки.

Но меня возили весь январь. И февраль. И весь март.

Мой бывший босс, естественно, в суд не пришел. Продавец паспортов – тоже. Вообще, не явился ни один из важнейших свидетелей со стороны обвинения. Я понял тогда, почему генерал Зуев все же превратил аптекаря в подозреваемого и посадил его за решетку. Если бы фармацевт остался в статусе свидетеля, он бы тоже уклонился от участия в процессе. Сбежал бы в Европу или куда-нибудь подальше. Может быть, и я поступил бы так же.

Отсутствие важных очевидцев не расстроило участников действа. В декабре, где-то на сорок пятом «сеансе», все они – включая судью, заседателей, подсудимых, адвокатов, секретаря, конвой, репортеров и родственников – чрезвычайно устали. Собравшихся обуревало только одно жгучее желание: поскорее закончить.

Наиболее колоритными бойцами многочисленного свидетельского отряда оказались мои зиц-председатели. Все – мальчишки восемнадцати-девятнадцати лет. Одного вообще привел за руку отец. Физиономии президентов и директоров излучали свежий юный испуг.

Президенты происходили из нижнего слоя общества. Именно тотальный недостаток денег и подтолкнул незадачливых пацанчиков в лапы финансовых аферистов. В зале суда среди взрослых серьезных людей, обсуждающих взрослые серьезные вопросы, малолетние прыщавые директора в грязных мятых курточках – робели. На троих негодяев в клетке вообще избегали смотреть.

Никого из них я не знал. За каждого недотепу выплачивал посреднику по триста долларов. Полный срок работы одного президента составлял девяносто дней, после чего фирма умирала; в новую компанию нанимался новый президент.

Неожиданно выяснилось, что до карманов самого президента из выплаченных мною денег доходило от силы двадцать или тридцать долларов. Остальное прикарманивал посредник. Тут я опять смеялся, и судья сделал мне замечание.

2

Кстати, чемпионом я все-таки стал.

По общей величине отсиженного на Централе срока (двадцать четыре месяца, не считая еще восьми месяцев в Лефортовском замке) я оставался в нашей камере крепким середнячком. Мало кто сидел под следствием и «за судом» целых два года, но были и Джонни (три с половиной) и Слава Кпсс (пять), и Гиви Сухумский (два с половиной), и еще несколько человек с многотомными сложными делами, с тяжкими статьями обвинения, с многими эпизодами.

Но вот собственно по количеству выездоввсуд – почти шестьдесят – я оторвался от всех далеко вперед. Красовался в майке лидера. К тому же меня произвели в телезвезды. Пять или шесть раз я имел удовольствие видеть свою бледную остроносую физиономию на экране телевизора. Как правило, в вечерних новостях Второго канала или НТВ. Место съемки всегда было одно и то же: коридор здания суда. Процесс объявили закрытым для публики. Операторы могли зафиксировать только поспешный проход преступной троицы в сопровождении затянутого в камуфляж и маски конвоя, от двери «конвоирки» до входа в зал. Я всегда двигался последним, после широко улыбающихся министра и фармацевта, и ни разу не поднял глаз. Шагать со скованными руками на суд, под прицелом объективов, жмурясь от фотовспышек,– довольно сомнительное удовольствие.

Тоже мне, нашли Чарли Мэнсона! – с досадой думал я. Чего доброго, люди решат, что я и в самом деле опасный преступник...

Сопровождающие картинку репортерские тексты звучали нейтрально. Комментаторы и эксперты сходились во мнении, что на краю лоскутного имперского одеяла, в маленькой и нестабильной горной республике, министр обладает слишком большим политическим весом. Его посадить не так просто.

Моя персона журналистам не была интересна. Но все-таки мне удалось погреться в лучах чужой славы. Обнаружив, что я стал героем криминальных хроник, сто тридцать пять сокамерников прониклись ко мне немалым пиететом. Когда я приезжал с очередного заседания, сбрасывал вонючие свитера и шел к умывальнику, плотная человеческая масса расступалась передо мной, как когда-то – перед Славой Кпсс.

Вопреки опасениям, жизнь камеры без авторитетного Славы не остановилась. Правда, сам я теперь почти не принимал в ней участия. В дни, свободные от изнурительных путешествий, я беспробудно спал.

Вместо меня на Дорогу встал Федот.

3

Министр – глава преступной группы – на процессе держался бодро. Он не скрывал уверенности в том, что его оправдают. В решающий момент защита высокого чиновника представила на рассмотрение суда множество новых документов и потребовала вызова в суд целой группы новых свидетелей. Старые волки адвокатуры настаивали, что похищенные деньги если и были переведены на заграничные банковские счета, то впоследстви вернулись государству в виде тех или иных товаров: медикаментов, одежды, продуктов питания и т. д., каковые медикаменты и продукты исчезли со складов и из хранилищ уже никак не по вине министра. Вот накладные с печатями и подписями – благоволите, Ваша Честь...

Это был хороший ход. Полусонный судья забеспокоился. И намекнул, что отправит ДЕЛО в связи с вновь открывшимися обстоятельствами на доследование.

Подсудимые приуныли. Им грозила катастрофа. Доследование! Еще несколько месяцев допросов и экспертиз, новая «двести первая» – и второй процесс, все с самого начала, с другим составом суда! Опять камеры, автозеки, «сборки» и «конвоирки»! Еще год, а то и полтора, мытарств!

Министр сделался задумчив. В итоге новые бумаги так и не были приобщены к ДЕЛУ – и в марте процесс покатился к своему финалу.

4

Нанятый моей женой адвокат Александр Каплан действовал точно и радикально. Своей мишенью он избрал не двадцативосьмилетнего судью, а государственного обвинителя. На слушаниях адвокат откровенно зевал. Зато, когда очередное заседание заканчивалось и участники процесса гурьбой бежали курить, мой защитник активно действовал. Он брал прокурора под локоть, отводил в сторонку, просил у него сигарету и начинал убеждать.

Ничто так не сближает взрослых мужчин, как совместное употребление ядов. В начале весны прокурор, отведенный в сторонку в очередной раз, признался адвокату: да, парнишка ни при чем, это ясно как день, тут не о чем говорить.

Безусловно, прокурор тоже проявил хитрость. Перекуривать с адвокатами министра или с адвокатами аптекаря он посчитал рискованным делом. Он перекуривал исключительно с защитником самого безобидного из членов подсудимой банды.

То, что я – самый безобидный и мне дадут меньше всех, выяснилось как-то само собой. Судья проявил ко мне минимум интереса. Двое народных заседателей, поворачиваясь ко мне, участливо смеживали веки. Министр бодро подмигивал. Чем ближе был финал, тем чаще билось сердце. А вдруг отпустят?