Сажайте, и вырастет

Вот Радченко, легендарный валютчик, был мне не чета. Он не забивал себе голову медитациями и чтением учебничков для тренировки внимания и памяти. Он немедленно завербовал своего адвоката и спасал себя сам, ни на кого не надеясь. Почему я не сделал так же?

– Сегодня не бежишь? – спросил меня Гриша.

– Не бегу.

Зачем бежать? Куда? Для чего? Все пошло наперекосяк. Планы рухнули. Прочитать как следует хотя бы страничку ДЕЛА я не могу. Босс сбежал. Вместе с ним исчезли мои деньги. Адвокат признался, что ходит ко мне бесплатно...

– Правильно,– бодро сказал швейцарскоподданный. – От них не убежишь. И от себя тоже.

Я вздрогнул. От волнения и злости мой внутренний монолог закончился произнесением фраз в полный голос.

– Это ты к чему? – спросил я, опустился на кулаки и стал наносить удары в пол.

Бить следует сильно, до появления острой боли. Это успокаивает нервы. Гриша помолчал.

– Пардон,– сказал он. – Я думаю о своем...

ГЛАВА 24

Каждый год тридцать первого декабря меня тянет назад, в Совдепию. К ее душещипательным гармошкам и влажным клубничным грядкам. К соевым конфетам, вареным картофелинам, плавленым сыркам, к свежевыглаженным пионерским галстукам, к сливочным пломбирам, к хрустящим лентам катушечных магнитофонов, к портретам улыбающихся ясноглазых космонавтов, к черно-белым телесериалам про бесстрашных разведчиков, к песенкам про Байкало-Амурскую магистраль. К промасленным шоферским телогреечкам, к крепленому винишку, к зачитанным до дыр журналам из колхозной библиотеки. К сырым солдатским портянкам, потертым прикладам караульных карабинов и дембельским альбомам.

К ощущению гордости за свою огромную, несуразную, ледяную, неловкую, перекошенную, хмельную, страшную и великую Родину.

Глупо мечтать о несбыточном. Я не вернусь в детство, никогда.

Но ведь я еще не старый. Даже – не взрослый. Мне только двадцать семь.

Я опытный, рациональный, серьезный. Я не бедный. Но – не взрослый! Мое детство где-то рядом, неподалеку, позади – на расстоянии двенадцати лет. Без усилий я способен вспомнить любую подробность, каждую мелочь, всякое минутное переживание прошлого.

Когда-нибудь я повзрослею, заматерею, ожесточусь, стану грубым и седым – тогда мальчишеские эмоции канут в глубину памяти. Но пока я не взрослый – я помню все.

Под радужным небом Совдепии не было более светлого и веселого дня, чем тридцать первое декабря. Не помпезные, расцвеченные флагами годовщины революции – именно Новый год, семейный, немного языческий, навсегда остался для меня самым лучшим и добрым праздником. Днем, когда граждане дружно и чистосердечно убеждают друг друга в том, что впереди всех ждет только хорошее. Но те годы – позади. Совдепия мертва. Мое детство прошло в стране, которой больше нет на карте – в этом все дело.

Весь последний день старого года я и мой сосед почти не разговаривали. Праздник в тюрьме – не праздник, а скорее повод задуматься, скорректировать, что ли, свою самооценку; и мы печально размышляли, каждый о своем. Слушали радио.

В одиннадцать часов вечера я чифирнул. Гриша отказался. Он лег, отвернулся к стене и безмолвствовал. Возможно, вспоминал свои швейцарские похождения, поездки в Монте-Карло и Амстердам. Я не беспокоил его – до самой полуночи развлекался старыми, до последнего слова знакомыми песенками о любви, дружбе, о покорении земель, о моряках и летчиках, о геологах, шахтерах и прочих неувядаемых героях.

Пробили куранты.

С последним звуком кремлевского колокола я и Гриша услышали глухие удары. Справа и слева от нас, в соседних казематах, сидели люди – такие же, как и мы, особо опасные уголовные подследственные. Они поздравляли нас, барабаня кулаками в стены. И я – отстучал в ответ неистовую дробь.

– С Новым годом, Гриша!

– С Новым годом! – невесело ответил маленький швейцарец. – Чего тебе пожелать?

– А ничего не надо. У меня все есть.

– Может, удачи?

– Я в удачу не верю.

– Тогда – свободы.

– Моя свобода всегда при мне.

По случаю праздника тюремные власти оставили радио включенным до половины первого ночи. Потом произошел неслыханный инцидент: они сменили волну! Лефортовский приемник был перенастроен на FМ-диапазон. В течение еще почти целого часа обитатели казематов наслаждались танцевальными мелодийками. На меня, неподвижного, из дырки в стене выпрыгивали веселые аккорды другой, прошлой жизни. Свободной.

По крайней мере, трижды я получил настоящее удовольствие: мне крутанули «Я стрелял в шерифа», «Представь» и «Шоу должно продолжаться». Любимые, полные красоты и энергии, наизусть выученные песенки моей отчаянной юности. Под их аккомпанемент я обрел первый опыт, набил первые шишки – болезненные, навсегда запомнившиеся, но быстро зажившие. А когда заживут эти, новые – тюремные?

В прошедшем году я вышел на пик коммерческой карьеры. Поднялся к умопомрачительным вершинам, к космическим доходам, к небывалым возможностям. И в этот же год – упал; рухнул на самое дно. В тюрьму! Что дальше? Неужели новый, девяносто седьмой, не подарит мне перемен к лучшему? Неужели не вырвусь из-за стен и решеток? Вопросы качались, словно еловые ветки.

Где-то там, за стенами каземата, в ярко освещенной теплой квартире, сидят за накрытым столом те, кого я люблю. Жена. Мама. Грустят. Пьют колючее шампанское. Сын – через неделю ему исполнится два года,– конечно, уже давно уснул. Он еще слишком мал, чтобы понять, где сейчас находится его отец. В этом судьба явно пожалела меня.

Так муторно, так тяжело стало на душе, такой всепоглощающий мрак подступил, такая ледяная тоска обожгла, заползая внутрь, в грудь, проникая в дальние закоулки, в пазухи, бесцеремонно вскрывая сокровенные тайнички, где бережно хранилась любовь к самым близким – к жене, к сыну, к матери, к отцу, к сестре, к дорогим, теплым, живым, родным существам, однажды забытым ради возможности поиграть в «бизнес», в «большие деньги»; так сдавило дыхание, такие кривые, острые, зазубренные когти вонзились, раздирая на части мое самоуверенное эго, что я в панике стал искать, чем отравить себя, затуманить мозг. Но ничего не смог найти, ничего не придумал, кроме как снова заварить проклятый чифир.

Я выпил целую кружку, но легче не стало. Я повторил. Меня стало мутить. Боль не прошла.

Желтые стены ожили, закружились. Пол устремился вправо, потолок – влево. Схватив сигареты, я попробовал закурить, но дым не спас, яд не облегчил страдания.

Маленький сокамерник что-то говорил, участливо заглядывал в лицо, но я ничего не сумел услышать. Я страстно желал одного: заплакать. Вместо этого меня стошнило.

Первые, самые чистые и светлые минуты нового, тысяча девятьсот девяносто седьмого года я встретил, склонившись над разверстым зевом параши, выблевывая в тюремную канализацию горькую желчь.

ГЛАВА 25

1

Все-таки Рыжий оказался порядочным человеком. Настоящим мачо от юриспруденции. Он почти не обманул меня. Не через неделю, но спустя двадцать дней он все же появился. Принес трехстраничное письмо от жены. Сообщил, что направил четыре жалобы на мой счет в четыре важные инстанции, включая Верховный суд и прокуратуру.

Затем наступила пауза длиной в месяц. Только в середине февраля я опять увидел перед собой круглое конопатое лицо своего защитника. Но к этому времени все изменилось. Я стал другим, тюрьма – тоже. Я ослабел – тюрьма окрепла. Она почти сжевала меня и проглотила. Протолкнула в свою утробу. Стало ясно, что очень скоро я могу просто разложиться на составные части и проиграть окончательно.