Сбить на взлете
Шрифт:
На нас с Серегой, бредущих по краю дороги, никто внимания не обращал, только иногда приветственно помахивали руками. Когда солнце поднялось высоко, увидели впереди на обочине легковушку с колесами на блестящих спицах. Подошли ближе и разглядели пару солдат, разогревающих на костре консервы и немолодого офицера с витым блестящим шнуром на погоне, сидящего рядом на складном табурете. Мы хотели пройти мимо, но немец подозвал и что-то долго назидательно говорил, иногда улыбаясь. Ни я, ни Серега ничего не поняли - моя мама учила нас в школе французскому, который сама знала очень хорошо. Офицер покровительственно улыбнулся, достал из стоящего рядом портфеля желтой кожи маленькую длинную упаковку и протянул малому. Сережка брать не хотел, но после моего тычка локтем - ну его, еще обидится и накостыляет - неуверенно взял. Это оказалась шоколадка.
К повороту на местечко подошли уже ближе к вечеру и, не сговариваясь, побежали. Из-за леса тянулись струйки черного дыма, несло гарью и копотью. Повернули за деревья и встали. Аэродрома, можно сказать, не было. Взлетное поле испятнано многочисленными воронками, на стоянках дотлевали остовы самолетов. Много разрушенных капониров. На месте казарм валялись кучи чадящих раскиданных бревен.
– Как же это?
– поникнув, протянул Серега.
– Война, - глупо ответил я, угрюмо наблюдая за жителями, закапывающими большую яму у самого леса. Из-под земли еще были видны чьи-то руки и торчащая вкось сломанная нога в красноармейском ботинке. На фоне буро-черной запекшейся крови белая кость смотрелась как-то неестественно. Рядом с ямой надсмотрщиками стояла пара немецких солдат с винтовками и поторапливала людей: "Шнель-шнель". И еще был запах. Какой-то приторно-сладковатый дух тления. Чем-то похожий на вонь от случайно раздавленной грузовиком в прошлом году кошки. Только здесь были мертвые люди. Много... Малый смотрел, а меня начало выворачивать. Прислонился к стволу растущей на опушке лиственницы и долго травил коричневую слизь. Шоколадка?
В нашем домике было пусто, только явные следы торопливых сборов. Но и папин тревожный чемоданчик, и две мамины сумки - маленькая с документами и большая с вещами - стояли у самой двери в общей комнате. Я сунулся в свой закуток - на кровати сидор с моими шмотками. В небольшой спальне родителей распахнутый шкаф с вывернутой на постель одеждой. Зачем-то покопался в меньшей сумочке. Тут был мамин паспорт, мой комсомольский билет и свидетельство о рождении, какая-то старая грамота, другие бумаги - толстенная такая пачка. Некоторые совсем старые с "ятями".
Пошел к деду Моте выяснять, что здесь было. Шавки, которая всегда меня облаивала, на дворе почему-то не было. Кривоватая конура была пустой с валяющейся сверху веревкой и самодельным кожаным ошейником. В доме баба Соня пришивала к дедовой рубахе желтую тряпицу. Увидела меня, бросила все и всплеснула руками:
– Коленька, сиротинушка, живой! А мы уж думали...
Это с чего вдруг я сиротинушка?
Она бросила все на лавку, не обратив внимания на свалившуюся на пол рубаху, подскочила, уткнулась носом в мое плечо, обняла и заревела. Я гладил ее по седой голове - платок сполз на спину - и ничего не понимал. И чего талдычит о каком-то сиротстве? О чем это она?
Сбивчиво, утирая уголком своего привычного головного убора все время текущие слезы, начала рассказывать о вчерашней бомбежке. Что-то о тысячах самолетов с крестами, с самого утра со страшным ревом падающих как коршуны на аэродром, о громадных взрывах, о дьявольском огне и клубах все заполонившего черного дыма. Бабка все время сбивалась на свой идиш - в местечке большинство говорило на нем - и мне приходилось ее переспрашивать. Кое-как понял, что немцы воскресным утром бомбили аэродром. А через пару часов прилетели опять. Вот во время второй бомбежки родителей и накрыло одной бомбой. Как это? И маму, и папу?! Дошло до меня не сразу...
Пришел в себя много позже. Сижу на лавке с ногами и обнимаю колени. Дед Мотя что-то выговаривает жене. Потом сунул мне в руки большую кружку - вода была мутной и горькой, и почему-то обжигала горло...
Голова трещала, а во рту был жуткий привкус сивухи с сильной сухостью. Раскрыл глаза и долго смотрел на потолок - побелка была вся в мелких трещинках. Потом все-таки сел и увидел на столе большой кувшин, накрытый чистой тряпицей. И пустую железную чашку с отбитой у края эмалью. Кое-как дотопал до стола - шатало,
как на пароходе во время экскурсии в прошлом году - и напился прямо из кувшина. Стало легче, но очень захотелось за угол. Осмотрелся, сообразил, где нахожусь и побрел на двор. К отхожему месту уже бежал. Только на обратном пути вспомнил вчерашнее. Чего баба Соня несла? Вон же на аэродроме кто-то самолетный мотор гоняет. Что я М-105П, который на Яке стоит, по звуку не узнаю?Дед Мотя, ввалившийся в калитку с моим сидором в руке, большим узлом на плече - я с удивлением узнал мамин любимый гобелен, доставшийся ей от родственников - и с желтой шестиугольной звездой, нашитой на рубаху, заставил споткнуться.
– Проснулся, малец? Солнышко давно за полдень перевалило, а ты все спишь. Эк тебя шатает. Иди в хату, там поговорим.
Я что, почти сутки дрых?!
Рассказывал старик долго. И про воскресные бомбежки, и про то, как оставшиеся в живых летчики при первых слухах о немецких танках - от границы на взмыленной кобыле примчался красноармеец с известием, что его стрелковый полк "намотали на гусеницы" - улетели на оставшихся целыми самолетах. Остальные красноармейцы и командиры, забрав всех лошадей и телеги в местечке, следом. Танки действительно появились ближе к вечеру - четыре штуки с плоской пулеметной башенкой, смещенной вправо. Маленькая колонна прошла дальше на восток, не останавливаясь. А потом приехали другие оккупанты на повозках и обычной двуколке с немцем-управляющим бывшего пана и начали наводить свой порядок.
– Орднунг это у них называется, - пояснил дед.
– Сорвали на сельсовете флаг и свой, тоже красный, но с черной свастикой в белом круге понавешивали. Приказали, - прогундосил копируя: - Всем лицам еврейской национальности желтые звезды на одежу нашить, - указал на свою грудь.
– Кобыздоха мово пристрелили, - тяжело вздохнул, но глаза были абсолютно сухими, - вчерась заставили убитых ваших таскать и закапывать, а сегодня ямы на аэрдроме ровнять. Туды машина с их механиками пришла. Повыкатывали из целых капониров справные самолеты, гоняли полдня моторы, что-то проверяли. Говорят, завтра угонют. А тебе, паря, уходить надо. Прознают, что ты сын главного красного командира - плохо будет. Дружбана твово Серегу с матерью кто-то сдал, - опустил голову, принимая вину односельчан на себя, - уже забрали и куда-то повезли.
– Куда?
– вскинулся я.
Дед Мотя только плечами пожал и деловито продолжил:
– Я в ваш дом забежал, порылся трошки. Ты уж прости, что без спросу. Вещички твои прихватил, - он указал на мой солдатский вещмешок, презентованный когда-то техником Елизарычем, - в документах, - ударение было на "У", - пошукал малость. Твое свидетельство и партейную книженцию, - так дед комсомольский билет назвал, - приложил к тряпкам, - опять ткнул рукой в сидор.
– Остальные бумаженции в промаслену бумагу во много слоев заверну и прикопаю под старой яблоней на заднем дворе, где собаку зарыл. Авось не догадаются под гнилыми костями сыскивать. А счас тебе подзаправиться надо как следует - когда еще драпанувшую армию нагонишь.
Это "драпанувшую" резануло по ушам, но говорить я ничего не стал. Увы, но старый еврей был прав. И о погибших родителях дипломатично напоминать мне не стал. Лучшие наши вещи себе прибрал? Ну, а куда я с ними попрусь?
– Давай наворачивай, - дед притащил с летней кухни большой еще горячий горшок томленого мяса, - у Пелагеи корову панский прихлебатель стрельнул - сам знаешь, больно бодючая была. Поделилась баба трошки, - положил буханку черного хлеба и длинный нож, присовокупив: - С собой режик на всяк пожарный возьмешь. А пока тебе в дорогу разного соберу, - вытащил из узла мои парадные кожаные ботинки и поставил у лавки: - Не дело в сандалетах по лесу шкандылять.
Ел я молча. Не очень-то хотелось, но понимал что надо. Потом долго хлебал кисленький бабы Сони морс, глядя, как старик готовит меня в дорогу. Большой белый каравай и завернутое в чистую тряпицу копченое мясо, два коробка спичек и пакетик соли грубого помола. Белые мешочки с крупами, уложенные в небольшой железный котелок с кривоватой проволочной ручкой. Десяток вареных яиц. Запеченную в тесте курицу, сочащуюся жиром, он старательно укутал в вощеную бумагу, а сверху еще и газетой замотал, чтобы ничего не запачкать. Курицу наверняка сготовила Мотина жена по своим неведомым рецептам. Вкуснее я ничего не пробовал. Где сама баба Соня спрашивать не стал - нет ее, значит, помогает кому-то работящая старушка. Не умеет без дела сидеть.