Сборник лауреатов премии Владимира Набокова. Том 2

– Здравствуйте, добрый человек! Думала Ивана попросить, а он так быстро уехал, что я не успела. Может, я вас попрошу… А то мне прясть нечем. И мужчин в деревне не осталось, чтобы починить…

Он слушал и не понимал, что же хочет от него старушка, пока не посмотрел на её изношенные руки, из которых медленно поднималось старое, длинное веретено. Оно росло и росло, и длилось это очень долго, покуда не стало видно обломленного конца на нём и абсолютной нищеты, из которой веретено выросло. Он смотрел и не мог понять, почему эта сцена так ужасно на него действует; у него было такое чувство, будто перед ним разыгрывается судьба этой старушки, долгая судьба, и страшно трагическая… Он едва пришёл в себя от мистики и тут же сообразил, в чём дело:

– Конечно, бабушка! Сегодня же сделаю и сам занесу вам. Только подскажите, какой дом?

– Да я недалеко от вас живу, через два дома. И мой дом сразу узнаете – такой же дряхлый, как ия…

– А как вас звать?

– Анастасия Марковна.

– Красивое имя!

– Только и остается красоваться именем.

– Ну что вы! Вы же красавица! С вас такой портрет можно написать, что другие ещё позавидуют!

– Иван рисовал меня. И даже повесил мой портрет на какой-то выставке…

И тут Алексей вспомнил этот портрет. Действительно, он выставлен в городской галерее. Только на том портрете старушка выглядела декоративно приукрашенной, чего не скажешь о ней сейчас.

– А хотите, я нарисую вас и оставлю портрет вам?

– Уж и не знаю, нужен он мне или нет.

– А давайте сговоримся: я чиню вам веретено, а вы соглашаетесь на портрет.

– Хитёр! Да ладно! Только сперва веретено сделай. Вот ведь как разговорил меня, я даже на ты перешла… А имени так и не знаю.

– Алексей.

– Да как-то неудобно без отчества, хотя с виду ещё молод.

– Да какой там молод… Сорок пять. В общем, зовите Алексеем.

Пока они говорили, веретено так и торчало из одиночества этих уставших рук, которые тихо дрожали. Казалось, её руки так и будут дрожать, пока он не возьмёт из них надломленное веретено, как надломленную судьбу, в свои руки, чтобы как можно быстрее починить, иначе вслед за сломанным веретеном может порваться и нить её жизни. Он осторожно взял веретено из рук старушки и на какое-то мгновение сам почувствовал дрожь в руках.

Старушка осталась довольна новым знакомством и пошла в магазин. А Алексей поспешил к дому. Он уже знал, что не только починит старое веретено, но и сделает новое. Сделает из затёртой большой кисти для живописи, которую видел в кувшине на столе.

Он шёл, держа в одной руке фантики, а в другой веретено – в одной руке детство, в другой старость. Старость была тяжелее, может, поэтому и думал он о старушке: «Зачем она продолжает теребить шерсть и сплетать её в нить? Задумала связать носочки или рукавички для внучат… Так и тянется её нить жизни. А не станет старушек, умеющих прясть нить жизни, и деревни не станет. Останутся города, в которых жизнь рваная-рваная… Стоп! О городе никаких мыслей!»

Алексей вспомнил о своей установке – город забыть – и вернулся к фантикам. Он уже планировал, где можно будет во дворе Ивана спрятать «секрет». И войдя во двор своего нового пристанища, он быстро нашёл укромное местечко в саду, напоминавшее ему сквер, где в детстве делал «секреты». Потом отыскал в доме горсть цветной мишуры, в сарае нашёл подходящее стекло, правда не цветное. При этом Алексей так волновался, точно готовился к работе над новой картиной. Особенно его растрогала ямка для «секрета»: разгребая землю руками, он ощущал холодок в глубине. Когда же он закончил «таинство» в земле, то оценил «секрет» как новое достижение в своём творчестве. Он долго стоял и смотрел на мозаику «секрета», а сознание рисовало веретено, горшок на заборе, старушку в новом цветастом платке, по случаю сеанса для портрета; и себя, сбегающего со склона в объятия родной матери…

С того дня Алексей завёл порядок: каждый день вставать до рассвета и идти за деревню к склону горы и горной реке. И уже на следующий день, стоя на берегу реки при восходе солнца, он зарисовывал гладкие камушки, поблескивающие на берегу, влажную отмель, на которой выразительно смотрелись вынесенные на берег кучки листьев, бурелома и хвои, – показывающие, как резко понизился за ночь уровень воды, точно река сделала выдох. Было прохладно, но он не чувствовал этого; его согревала работа над набросками.

Он любил рисовать фрагменты, через которые он постигал ландшафт во всех его формах, и всякий раз не уставал удивляться тому, какое множество форм обнаруживалось при этом даже в тех местах, которые на первый взгляд казались пустынными. Кроме того, перенося на бумагу рельеф той или иной местности, он максимально приближал к себе эту местность и потом с чистой совестью мог сказать себе, что действительно побывал там. А ещё случалось, что красота была больше него и не вмещалась в него, как бы он этого ни хотел – по всем меркам был мал для неё! И тогда оставалось довольствоваться каким-то фрагментом, частью или даже частицей от всей красоты.

Через день перед ним лежали первые наброски портрета старушки, и он уже не помнил своей установки – не рисовать в деревне. Он даже стал думать о темпере. Ещё когда Алексей учился в институте, один из педагогов утверждал, что для изображения лиц молодых людей лучше всего подходит бледный желток яиц из городских магазинов, а для рисования лиц пожилых и смуглых людей лучше подходят более тёмные желтки деревенских яиц. В общем, он так загорелся желанием написать портрет, что ещё с вечера сделал подрамник, натянул холст на него, а с утра взялся грунтовать. Он грунтовал холст и невольно вглядывался в сплетения нитей на нём. Странно, что прежде он не разглядывал холст, а спешно наносил краску, следя только за тем, чтобы ровнее легли белила. А сейчас он видел сплетение нитей, как под лупой, и легко находил на холсте даже узелки. Оказывается, и здесь не обошлось без разрыва нитей. Тут он опять задумался о героине портрета. Он вспомнил старый дом, в котором живёт бабка. Уже много лет живёт одна и, похоже, привыкла к этому. Перед домом забор, который, кажется, от ветра может повалиться, старый сад, на деревьях которого и яблок почти нет: не вызревают от холода или от старости. Только в доме тепло и уютно. Уютно от порядка и цветастой вышивки: цветы на рушниках и салфетках, на скатерти и на постели… цветы украшают весь дом. И на скамейке у окна корзина с цветными клубками, из которых торчат два веретена, новое и старое. Старое чуть короче нового, но тоньше и изящней от долгой работы. Под стать старому веретену была и сама хозяйка. Вероятно, также от работы. А ещё от горя. Хоть война сюда не дошла, но и здесь отметилась похоронками.

«Тридцать человек не вернулось с войны в деревню, – рассказала старушка, – среди них был и мой Пётр».

Особенно его тронули последние слова из рассказа старушки: «Погубив мужа, война и меня почти калекой сделала, ведь из одного горя выросло другое: осталась одна и без детей. Так и живу с чувством вины и грусти: виновата перед мужем, что жива, перед Богом – что без детей. Правда, с годами грусть послабела, но не прошла».

«А ведь и моя мать жила с чувством вины и грусти, – вдруг подумал Алексей. – А вдуматься, то и он живёт с таким же чувством: виноват перед женой и грустит по дочке».

Вот и сейчас что-то шевельнулось в душе – любовь к дочке… Он охраняет это как детство своей души, особенно когда они встречаются. И как не хватает дочки сейчас, в момент его игры. Хотя он понимает, что игра в «секрет» ей может показаться примитивной и смешной, но в его жизни эта игра сыграла решающую роль. Он часто вспоминает свои детские «секреты» и всякий раз поражается схожести этой игры с работой над картиной. Например, образы и сюжеты картин отбирает как «фантики» – в окружающих людях, предметах – и всё это складывается в его голове в какую-то мозаику, которую он переносит на холст. А в процессе работы над картиной его сознание отбирает что-то очень важное, яркое, и под синим стеклом его мыслей всё становится как бы на месте, чтобы можно было назвать этот «секрет» законченной картиной. А ещё через эту игру он понял, что прошлое знает не больше, чем будущее. Что он знает сегодня о своём будущем? Да ничего. А сейчас, оглядываясь назад, ясно видит, что всё далёкое и детское перенеслось во взрослую его жизнь и внутренне совершенно не изменилось. Более того, тогда он был совершеннее и способнее для творчества: он прямо из карманов доставал любой цвет и творил с ним всё что угодно! Удивительно, но из этой импровизации почти всегда получалось чудо, которое восхищало до глубины души.

Правда, и сердечные раны в детстве также были глубоки.

Однажды на месте «секрета» он обнаружил полный разгром: всё было вывернуто и затоптано, а любимое синее стекло, которым прикрывался «секрет», было разбито на мелкие кусочки. От безысходности и горя он заливался слезами и, собирая осколки, сильно порезал палец. И уже на следующий день его палец загноился и распух. Мать срочно отвела его к врачу:

– Ну ты даёшь! Так и без пальца можно было остаться, – с укором заметил доктор.