Сборник рассказов
Шрифт:
Все же тихое пережидание показалось ему самым безопасным — возможно, потому, что оно соответствовало его характеру. N. действительно не чувствовал искренней ненависти к чужакам, не ощущал кровного родства со своими, но и не мог решительно переметнуться, как-то неловко было…
А потом американцы просто рассосались, исчезли. Черт их знает, почему — возможно, изменились планы на самом верху.
И X. принялся раздавать награды и казнить изменников.
Однако ж уничтожить его было не так-то легко даже для X. Потому что он был как бы талисманом «банды».
Их знакомство началось в те времена,
А N. к тому времени имел не менее прочную репутацию одаренного, но не слишком, старательного, но не сверх меры, вполне приличного специалиста и доброго малого с единственной слабостью — по женской части. Пил, как все, но не больше и без скандалов. Любую работу делал быстро и хорошо, но всем было понятно: не в работе его счастье. Впрочем, женщины, имевшие основания судить, считали, что счастье его и не в женщинах: вроде бы и готов в любую минуту и почти с любой, но без приложения особых усилий, по обстоятельствам. Да N. и сам не совсем понимал, в чем его счастье, а твердо знал только одно: и не в счастье дело.
Они были знакомы, но не более того — разница в возрасте и, главное, в образе жизни мешала сближению. Приятельствовать начали лишь на заре новых времен, когда выяснилось, что оба готовы к тому, к чему мало кто был готов.
Вдруг обнаружилось, что X. способен быстро и толково разобраться в бесчисленных документах, необходимых для создания кооператива, понимает, что такое платежка, и вообще умеет обращаться с деньгами, бо€льшими, чем мэнээсовская зарплата — хотя прежде и ее-то пропивал за неделю.
А N. оказался сведущ не только в тематике своей лаборатории, но и всего института, и сумел выделить в ней то, на что неизбежно должен был возникнуть спрос.
И они объединились, и вскоре научный кооператив «Керосинщик», названный ими так и в честь законченного обоими вуза и в память о бестолковом пьянстве недавних времен, стал оказывать весьма существенные консультационные услуги тем, кто сумел сбросить ослабевшую руку власти с нефтяного вентиля. Организация добычи, транспортировки и переработки…
К середине девяностых X. был не в первой десятке, но и не в последней сотне богатых людей страны.
А N. так и остался высокооплачиваемым специалистом — высокооплачиваемым даже по новым меркам, но не более.
«Старый, — сказал ему однажды X., — знаешь, почему у меня бабла до хера, а у тебя так себе?»
N. молчал с обычной своей, несколько кривой и поднимавшей брови уголком усмешкой, ожидая от X. ответа на риторический вопрос.
«А потому, — как всегда, проглатывая окончания слов и слегка картавя, закончил X., — что я и хочу до хера, а ты так себе! Всосал?»
N. не обиделся — слишком давно
они знали друг друга, чтобы обижаться на правду. Тем более что X., несмотря на такое тонкое понимание равнодушной натуры своего приятеля и служащего, платил ему хорошо и помогал всегда, когда требовалось.В Германию жену N. отправлял тоже X. У самого N. тогда с деньгами было не очень — только что купили дом, слишком дорогой по его доходам, а тут как раз ударил кризис, так что отдать X. долг за первый год пребывания жены в больнице N. смог нескоро.
И вот, когда американцы сгинули, X. вызвал его и, глядя прямо в лицо круглыми, карими с рыжеватым оттенком глазами, предложил уйти.
«Бабки на выход получишь, — сказал X., — какие тебе положены, и давай, вали».
N. так и стоял у двери, не успев сесть, хотя всегда садился, не дожидаясь приглашения.
«Ты, сука, — тут X. заорал, как обычно орал, матерясь, — меня тоже хотел кинуть, как бабу свою! Но меня ты хер кинешь, понял?! Ты, предатель сраный, ты пожалеешь, я тебя теперь достану до конца, ты мне теперь враг!»
Было похоже, что, вопреки своему правилу, X. крепко выпил в рабочее время.
N. вышел, не ответив.
Заявления N. не подал, и все продолжалось, как будто и не было этого бешеного, полного истинной злобы крика.
N. понимал, что случилось с X. — слишком много и тесно X. в последние десять лет общался по делам «банды» с настоящими бандитами, а у этого народа не было более страшного обвинения, чем предательство. Они находились в постоянном состоянии войны друг с другом и с миром вообще, а на войне нет ничего ненадежней союзничества и опасней предательства. Обычную хитрость и прямой обман могли простить, отчаянная драка могла завершиться разумным миром, и противники возобновляли вполне нормальные отношения — но предавший союзник и, особенно, друг переходил в разряд вечных кровных врагов и подлежал уничтожению при любой возможности.
Конечно, следовало бы уйти и найти какой-нибудь другой источник денег, но N. не решался. Время — да и возраст — были уже не такие, чтобы начинать свой новый бизнес, а ни в одну команду не возьмут: история ссоры с X. уже, естественно, была всем известна, и крики X. известны дословно, как становилось каким-то образом известно все, что происходило в башне. Предателей, сливавших информацию, X. регулярно грозился найти и истребить, но без результата… И никто не возьмет на работу, да еще в руководство — а не в руководство тем более, да и N. не пойдет — человека, которого X. объявил личным врагом. Не то чтобы X. боялись, но считались с ним, справедливо признавая деловой дар, да и вообще — кому нужен лишний геморрой? Хоть бы речь шла о каком-нибудь выдающемся персонаже, а то — ну, специалист, ну, хороший специалист, ну, мужик, вроде, добрый и порядочный — так что? Да и насчет порядочности… Может, зря его предателем X. назвал, а может, и не зря…
И N. остался. На совещаниях уже сидел вообще как глухонемой, в остальное время из кабинета выходил редко, свои направления вел, стараясь не принимать никаких решений, которым не было бы прецедента — чтобы не создать проблему и не столкнуться с X. В сущности, N. вполне мог простить X. все, что было в том истерическом вопле, все, кроме упоминания жены. Потому что и у него в уме как-то так получалось, что ведь действительно предал ее, «кинул», хотя какое предательство, когда человек просто заболел…