Сборник "Рейнские рассказы"

Раздумывая обо всем этом, я спускался по утесу пролома и вскоре очутился перед кирпичным, довольно низким сводом, открытым ветру, согласно восточному обычаю.

В глубине этого свода некий Сиди Гумайум, вооружённый длинной деревянной ложкой и важно восседающий на своих папушах, помешивал в сосуде, наполненном кипятком, душистый порошок мокка.

Нужно вам сказать, что я вылечил Сиди Гумайума от злокачественного лишая, против которого местные лекари и хирурги бесполезно пытали все свои панацеи и амулеты. Этот милый человек был мне искренне благодарен.

Вокруг ботеги шла скамья, покрытая маленькими плетёными циновками, а на скамье восседало человек пять или шесть мавров в красных фесках, украшенных синей шелковой кисточкой, перекинув ногу на ногу, наполовину опустив веки, с чубуком во рту, наслаждаясь в молчании ароматом турецкого табаку и арабских бобов.

Уж не знаю, по какому неожиданному вдохновению мне пришло в голову посоветоваться с Сиди Гумайумом. Бывают такие странные побуждения, которые трудно определить и причину которых объяснить невозможно.

И вот, я вхожу торжественной походкой в ботегу, к большому изумлению жителей, и усаживаюсь на скамью.

Кауаджи, как будто бы не узнав меня, предлагает мне чубук и чашу горячего кофе.

Я глотаю питье, вдыхаю дым табаку, время тянется медленно, в часов около шести лицемерный голос муэдзина призывает верных к молитве.

Всё встают, проведя рукой по бороде, и направляются к мечети.

Наконец, я остаюсь один.

Сиди Гумайум, беспокойно оглянувшись кругом, приближается ко мне и склоняется, чтобы поцеловать мне руку.

– Господин Талеб, что привело вас в мое скромное жилище?... Чем могу я вам услужить?

– Ты можешь познакомить меня с Фатимою.

– С Фатимою - мавританкою?

– Да... мавританкою.

– Господин Талеб, именем вашей матери заклинаю, не ходите к этой женщине!

– Почему?

– Она - гибель для верных и неверных... ей известно колдовство, которое убивает... не ходите к ней!..

– Сиди Гумайум, мое решение непоколебимо... Фатиме известно колдовство? Ну что же! Мне известно еще большее... Ее колдовство дает смерть! Мое - жизнь, молодость, красоту!.. Передай ей все это, Сиди Гумайум; передай ей, что морщины старости сглаживаются при моем приближении... Скажи ей, что я отыскал семечки яблока Евы - того яблока, которое всех нас приговаривает к смерти с начала веков, что я и посеял эти зернышки... и что из них возросло дерево жизни, сладостные плоды которого дают счастье второй юности!... Скажи ей, что та, которая вкусит их, будь она стара, некрасива и сморщена, как ведьма, возрождается, ее морщины сглаживаются... ее кожа становится белой и нежной, как лилия....ее губы розовыми и душистыми, как царица цветов... ее зубы сверкающими, как у молодого шакала.

– Но, господин Талеб, - воскликнул мусульманин, - Фатима не стара: она, напротив, молода и прекрасна... до того прекрасна,что могла бы быть гордостью даже султана.

– Я это знаю... она не стара... но она может состариться... Я хочу ее видеть!... Вспомни, Сиди Гумайум, вспомни о своих обещаниях.

– Если уж ваша воля такова, господин Талеб, приходите завтра, в это же время. Но запомните хорошенько то, что я вам скажу: Фатима употребляет во зло свою красоту.

– Будь покоен, я не забуду этого.

И, протянув руку кулуглису, удалился, как и пришел, с поднятой головой и важной походкой.

Посудите, с каким нетерпением ждал я часа свидания с Сиди Гумайумом; я не владел более собою; сто раз я пересекал большой двор, подстерегая крик муэдзина, снимая шляпу перед каждым встречным и разговаривая даже с часовым, чтобы убить время.

Наконец, в выси пространств поется стих Корана; он перелетает с минарета на минарет над беспечным городом. Я бегу на улицу Пролома; Сиди Гумайум запирал свою ботегу.

– Ну, что ж?
– сказал я ему, задыхаясь.

– Фатима ожидает вас, господин Талеб.

Он укрепил запор и, не давая иных объяснений, зашагал передо мною.

Небо ослепительно блестело. Высокие, белые дома - настоящая процессия привидений - задрапированные местами в луч солнца, отражали на редких прохожих свою мрачную грусть.

Сиди Гумайум все шел, не поворачивая головы; длинные рукава его бурнуса почти мели землю, и я слышал, как он, продолжая идти, произносил тихим голосом, по-арабски, уж не знаю, какие-то литании, похожие на молебствия наших богомольцев.

Вскоре, покинув большую улицу, он вошел в узкий переулок Сума, где двоим было бы трудно пройти рядом. Там, в черной грязи канавы, под скудными навесами, кишит целое население башмачников, вышивальщиков по сафьяну, торговцев индийскими пряностями, алоэ, финиками, редкими духами; одни ходят взад и вперед с апатичным видом; другие, на корточках, поджав ноги, о чем-то думают, окруженные атмосферой синеватого дыма, выходящего одновременно из их рта и из их ноздрей.

Африканское солнце проникает золотым острием в мрачную яму, касаясь тут старой седой бороды, при крючковатом носе, с чубуком и жирной рукой, отягощенной кольцами, там - миловидного профиля прекрасной еврейки, задумчивой и печальной в глубине своей лавочки, - или же выставки оружейного торговца, с ее тонкими ятаганами, длинными ружьями бедуинов, украшенными перламутровыми инкрустациями.
– Запах грязи смешивается с резкими испарениями лабораторий. Свет рубит тени, он вырезывает из них яркую бахрому, он осыпает их ослепительными блестками, но ему не удаётся их рассеять.

Мы все шли.

Вдруг в одном из тупиков Сиди Гумайум остановился перед низенькой дверью и поднял молоток.

– Ты пойдешь со мной... ты будешь моим переводчиком, - сказал я ему тихо.

– Фатима говорит по-французски, - ответил он мне, не поворачивая головы.

В ту же минуту в окошке показалось блестящее лицо негритянки. Сиди Гумайум сказал ей несколько слов по-арабски. Дверь открылась, и быстро захлопнулась за мной: негритянка удалилась через боковую дверь, которой я не заметил, а Сиди Гумайум остался в переулке.

Прождав несколько минут, я стал терять терпение, как вдруг слева открылась дверь, и впустившая меня сделала мне знак войти.

Я поднялся на несколько ступенек и очутился во внутреннем дворе, вымощенном мозаикой из маленьких фаянсовых плиток. На этот двор выходило несколько дверей.

Негритянка провела меня в низкую залу, окна которой, украшенные шелковыми занавесками с мавританскими узорами, были открыты. Повсюду были разбросаны ситцевые лиловые подушки; широкая циновка из тростника янтарного цвета покрывала пол; бесконечные арабески фантастических цветов и плодов тянулись по потолку; но прежде всего приковала к себе мой взгляд сама Фатима, которая сидела, облокотившись на диван, ее глаза, прикрытые тяжелыми веками с черными ресницами, ее слегка оттененная, губа, ее прямой и тонкий нос, ее руки, покрытые тяжелыми браслетами. У нее были красивые ноги, и она беспечно играла своими маленькими туфельками, шитыми зеленым золотом, когда я остановился на пороге.

В продолжение нескольких секунд мавританка исподлобья рассматривала меня, затем тонкая улыбка приоткрыла ее губы.

– Войдите, господин Талеб, - проговорила она беспечным голосом.
– Сиди Гумайум предупредил меня о вашем посещении. Я знаю. что заставило вас прийти... Вы очень добры, интересуясь бедной Фатимой, которая стареет... ибо ей скоро исполнится семнадцать лет... семнадцать лет!.. возраст сожалений и морщин... возраст запоздалых раскаяний...
– Ах, господин Талеб, садитесь, добро пожаловать!.. Вы принесли мне яблоко Евы, не так ли?.. яблоко, дающее юность и красоту... А бедная Фатима так в них нуждается!