Сборник стихов

Иду... февраль прохладой лечит жар щек... и снегу намело так много... и нескромно блещет красой любви лицо мое.

ВОСПОМИНАНИЕ

Мне говорят: который год в твоем дому идет ремонт, и, говорят, спешит народ взглянуть на бодрый ход работ.

Какая вновь взята Казань и в честь каких побед и ран встает мучительный глазам цветастый азиатский храм? Неужто столько мастеров ты утруждаешь лишь затем, созвав их из чужих сторон, чтоб тень мою свести со стен?

Да не любезничай, чудак! Ату ее, гони взашей из вечной нежности собак, из краткой памяти вещей!

Не надо храма на крови! Тень кротко прянет за карниз а ты ей лакомство скорми, которым угощают крыс.

А если в книжный переплетпусть книги кто-нибудь сожжет. Она опять за свой полет а ты опять за свой сачок.

Не позабудь про дрожь перил: дуб изведи, расплавь металл ам локоть столько говорил, покуда вверх и вниз летал.

А если чья-нибудь душа вдруг обо мне тайком всплакнетпусть в устье снега и дождя вспорхнет сквозь белый потолок.

И главное - чтоб ни одной свечи, чтоб ли одной свеча: умеет обернуться мной свеча, горящая в ночи.

Не дай, чтоб пялилась свеча в твои зрачки своим зрачком. Вот что еще: убей сверчка! Мне доводилось быть сверчком. Все делай так, как говорю, пока не поздно, говорю, не то устанешь к декабрю и обратишь свой дом в зарю.

ФЕВРАЛЬ БЕЗ СНЕГА

Не сани летели - телега скрипела, и маленький лес просил подаяния снега у жадных иль нищих небес.

Я утром в окно посмотрела: какая невзрачная рань! Мы оба тоскуем смертельно, не выжить нам, брат мой февраль.

Бесснежье голодной природы, измучив поля и сады, обычную скудость невзгоды возводит в значенье беды.

Зияли надземные недра, светало, а солнце не шло. Взамен плодородного неба висело пустое ничто.

Ни жизни иной, ни наживы не надо, и поздно уже. Лишь бедная прибыль снежинки угодна корыстной душе.

Вожак беззащитного стада, я знала морщинами лба, что я в эту зиму устала скитаться по пастбищу льда.

Звонила начальнику книги, искала окольных путей узнать про возможные сдвиги в судьбе, моих слов и детей.

Там - кто-то томился и бегал, твердил: его нет! его нет! Смеркалось, а он все обедал, вкушал свой огромный обед.

Да что мне в той книге? Бог с нею! Мой почерк мне скупки и нем. Писать, как хочу, не умею, писать, как умею, - зачем?

Стекло голубело, и дивность из пекла антенн и реле проистекала, и длилась, и зримо сбывалась в стекле.

Не страшно ли, девочка диктор, над бездной земли и воды одной в мироздании диком нестись, словно лучик звезды?

Пока ты скиталась, витала меж башней и зреньем людей, открылась небесная тайна и стала добычей твоей.

Явилась в глаза, уцелела, и доблестный твой голосок неоспоримо и смело падение снега предрек.

Сказала: грядущею ночью начнется в Москве снегопад. Свою драгоценную ношу на нас облака расточат.

Забудет короткая память о муке бесснежной зимы, а снег будет падать и падать, висеть от небес до земли.

Он станет счастливым избытком, чрезмерной любовью судьбы, усладою губ и напитком, весною пьянящим сады.

Он даст исцеленье болевшим, богатством снабдит бедняка, и в этом блаженстве белейшем сойдутся тетрадь и рука.

Простит всех живущих на свете метели вседобрая власть, и будем мы - баловни, дети природы, влюбившейся в нас.

Да, именно так все и было. Снег падал и долго был жив. А я - влюблена и любима, и вот моя книга лежит.

x x x

Андрею Вознесенскому

За что мне все это? Февральской теплыни подарки, поблажки небес: то прилив, то отлив снегопада. То гляну в окно: белизна без единой помарки, то сумерки выросли, словно растения сада.

Как этого мало, и входит мой гость ненаглядный. Какой ты нарядный, а мог оборванцем скитаться. Ты сердцу приходишься братом, а зренью - наградой. О, дай мне бедою с твоею звездой расквитаться.

Я - баловень чей-то, и не остается оружья ума, когда в дар принимаю твой дар драгоценный. Входи, моя радость. Ну, что же ты медлишь, Андрюша, в прихожей, как будто в последних потемках за сценой?

Стекло о стекло, лоб о губы, а ложки - о плошки. Не слишком ли это? Нельзя ли поменьше, поплоше? Боюсь, что так много. Ненадобно больше, о, боже. Но ты расточитель, вот книга в зеленой обложке.

Собрат досточтимый, люблю твою новую книгу, еще не читая, лаская ладонями глянец. Я в нежную зелень проникну и в суть ее вникну. Как все зеленеет куда ни шагнешь и ни глянешь.

Люблю, что живу, что сиденье на ветхом диване гостей неизбывных его обрекло на разруху. Люблю всех, кто жив. Только не расставаться давайте, сквозь слезы смотреть и нижайше дивиться друг другу.

x x x

Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет.
– Вам сколько лет?
– Ответила:

– Осьмнадцать. Многоугольник скул, локтей, колен. Надменность, угловатость и косматость.

Все чудно в ней: и доблесть худобы, и рыцарский какой-то блеск во взгляде, и смуглый лоб... Я знаю эти лбы: ночь напролет при лампе и тетради.

Так и сказала: - Мне осьмнадцать лет. Меня никто не понимает в доме. И пусть! И пусть! Я знаю, что поэт! И плачет, не убрав лицо в ладони.

Люблю, как смотрит гневно и темно, и как добра, и как жадна до боли. Я улыбаюсь. Знаю, что - давно, а думаю: давно ль и я, давно ли?..

Прощается. Ей надобно - скорей, не расточив из времени ни часа, робеть, не зная прелести своей, печалиться, не узнавая счастья...

x x x

Сад еще не облетал, только береза желтела. "Вот уж и август настал", я написать захотела.

"Вот уж и август настал", много ль ума в этой строчке, мне ль разобраться? На сад осень влияла все строже.

И самодержец души там, где исток звездопада, повелевал: - Не пиши! Августу славы не надо.

Слитком последней жары сыщешь эпитет не ты ли, коль золотые шары, видишь, и впрямь золотые.

Так моя осень текла. Плод упадал переспелый. Возле меня и стола день угасал не воспетый.

В прелести действий земных лишь тишина что-то значит. Слишком развязно о них бренное слово судачит.