Сборник стихов

Все им предписанные будни как воскресения летят, и музыка играет в бубны, и карты бубнами лежат.

Зато как Новый год был жалок. Разлука, будни и беда плясали там. Был воздух жарок, а лед был груб. Но и тогда

там елки не было. Там было иное дерево. Оно сияло и звалось рябина, как в сентябре и быть должно.

V

Сентябрь-чудак и выживать мастак. Быть может, он не разминется с нами, пока не будет так, не будет так, что мы его покинем сами.

И станет он покинутый тобой, и осень обнажит свои прорехи, и мальчики и девочки гурьбой появятся, чтоб собирать орехи.

Вот щелкают и потрошат кусты, репейники приклеивают к платью и говорят: - А что же плачешь ты? Что плачу я? Что плачу?

Наладится такая тишина, как под водой, как под морской водою. И надо жить. У жизни есть одна привычка - жить, что б ни было с тобою.

Изображать счастливую чету, и отдышаться в этой жизни мирной, и преступить заветную черту блаженной тупости. Но ты, мой милый,

ты на себя не принимай труда печалиться. Среди зимы и лета, в другие месяцы - нам никогда не испытать оранжевого цвета. Отпразднуем последнюю беду. Рябиновые доломаем ветки. Клянусь тебе двенадцать раз в году: я в сентябре. И буду там вовеки.

ДЕКАБРЬ

Мы соблюдаем правила зимы. Играем мы, не уступая смеху, и, придавая очертанья снегу, приподнимаем белый снег с земли.

И, будто бы предчувствуя беду, прохожие толпятся у забора, снедает их тяжелая, забота: а что с тобой имеем мы в виду.

Мы бабу лепим, только и всего. О, это торжество и удивленье, когда и высота и удлиненье зависят от движенья твоего.

Ты говоришь:-Смотри, как я леплю.Действительно, как хорошо ты лепишь и форму от бесформенности лечишь. Я говорю: - Смотри, как я люблю.

Снег уточняет все свои черты и слушается нашего приказа. И вдруг я замечаю, как прекрасно лицо, что к снегу обращаешь ты.

Проходим мы по белому двору, мимо прохожих, с выраженьем дерзким. С лицом таким же пристальным и детским, любимый мой, всегда играй в игру.

Поддайся его долгому труду, о моего любимого работа! Даруй ему удачливость ребенка, рисующего домик и трубу.

x x x

– Мы расстаемся - и одновременно овладевает миром перемена, и страсть к измене так в нем велика, что берегами брезгает река, охладевают к небу облака, кивает правой левая рука и ей надменно говорит: - Пока!

Апрель уже не предвещает мая, да, мая не видать вам никогда, и распадается Иван-да-Марья. О, желтого и синего вражда!

Свои растенья вытравляет лето, долготы отстранились от широт, и белого не существует цвета остались семь его цветных сирот.

Природа подвергается разрухе, отливы превращаются в прибой, и молкнут звуки - по вине разлуки меня с тобой.

МОТОРОЛЛЕР

Завиден мне полет твоих колес, о мотороллер розового цвета! Слежу за ним, не унимая слез, что льют без повода в начале лета.

И девочке, припавшей к седоку с ликующей и гибельной улыбкой, кажусь я приникающей к листку, согбенной и медлительной улиткой.

Прощай! Твой путь лежит поверх меня и меркнет там, в зеленых отдаленьях. Две радуги, два неба, два огня, бесстыдница, горят в твоих коленях.

И тело твое светится сквозъ плащ, как стебель тонкий сквозь стекло и воду. Вдруг из меня какой-то странный плач выпархивает, пискнув, на свободу.

Так слабенький твой голосок поет, и песенки мотив так прост и вечен. Но, видишь ли, веселый твой полет недвижностью моей уравновешен.

Затем твои качели высоки и не опасно головокруженье, что по другую сторону доски я делаю обратное движенье.

Пока ко мне нисходит тишина, твой шум летит в лужайках отдаленных. Пока моя походка тяжела, подъемлешь ты два крылышка зеленых.

Так проносись!
– покуда я стою. Так лепечи!
– покуда я немею. Всю легкость поднебесную твою я искупаю тяжестью своею.

ГАЗИРОВАННАЯ ВОДА

Вот к будке с газированной водой, всех автоматов баловень надменный, таинственный ребенок современный подходит, как к игрушке заводной.

Затем, самонадеянный фантаст, монету влажную он опускает в щелку, и, нежным брызгам подставляя щеку, стаканом ловит розовый фонтан.

О, мне б его уверенность на миг и фамильярность с тайною простою!

Но нет, я этой милости не стою, пускай прольется мимо рук моих.

А мальчуган, причастный чудесам, несет в ладони семь стеклянных граней, и отблеск их летит на красный гравий и больно ударяет по глазам.

Робея, я сама вхожу в игру и поддаюсь с блаженным чувством риска соблазну металлического диска, и замираю, и стакан беру.

Воспрянув из серебряных оков, родится омут сладкий и соленый, неведомым дыханьем населенный и свежей толчеею пузырьков.

Все радуги, возникшие из них, пронзают небо в сладости короткой, и вот уже, разнеженный щекоткой, семь вкусов спектра пробует язык.

И автомата темная душа взирает с добротою старомодной, словно крестьянка, что рукой холодной даст путнику напиться из ковша.

ТОСКА ПО ЛЕРМОНТОВУ

О Грузия, лишь по твоей вине, когда зима грязна и белоснежна, печаль моя печальна не вполне, не до конца надежда безнадежна.

Одну тебя я счастливо люблю, я лишь твое лицо не лицемерно. Рука твоя на голову мою ложится благосклонно и целебно.

Мне не застать врасплох твоей любви. Открытыми объятия ты держишь. Все говоры, все шепоты твои мне на ухо нашепчешь и утешишь.

Но в этот день не так я молода, чтоб выбирать меж севером и югом. Свершилась поздней осени беда, былой уют украсив неуютом.

Лишь черный зонт в моих руках гремит. Живой и мрачной силой он напрягся. То, что тебя покинуть норовит, пускай покинет, что держать напрасно.

Я отпускаю зонт и не смотрю, как будет он использовать свободу. Я медленно иду по октябрю, сквозь воду и холодную погоду.

В чужом дому, не знаю почему, я бег моих колен остановила. Вы пробовали жить в чужом дому? Там хорошо. И вот как это было.

Был подвиг одиночества свершен. и я могла уйти. Но так случилось, что в этом доме, в ванной, жил сверчок. поскрипывал, оказывал мне милость.

Моя душа тогда была слаба и потому - с доверьем и тоскою

тот слабый скрип, той песенки слова я полюбила слабою душою.