Сборник воспоминаний об И Ильфе и Е Петрове
Шрифт:
– Но я, кажется, начинаю повторяться и потому лучше закончу свою речь...
Он горячо защищал свои литературные симпатии. Помню, как ополчился он раз на критиков, щипавших тогда Юрия Германа.
– Отличный писатель, - кипятился Евгений Петрович, - не понимаю: чего они от него хотят? Виноват он только в том, что его интересно читать.
Помню наш разговор о Сергееве-Ценском. Он страшно накричал на меня за то, что я сдержанно отозвался об одной из его книг.
– Это великолепный, огромный мастер, - кричал Петров,- и я удивляюсь, что вы так говорите о нем! Возьмите его книгу "Массы,
Я сознался.
– Так прочтите, - сказал Петров, - и тогда говорите. Видимо, тема разговора давно волновала его. Скоро в
"Литературной газете" появилась большая статья Петрова, где я нашел несколько абзацев из нашей беседы. С восторгом говорил всегда Петров о Маяковском.
– Это был человек неслыханного остроумия, - говорил он, - и учтите, что когда в "Крокодиле" его вещь не вызывала смеха, он не спорил, не доказывал, что это смешно. Он просто читал другую вещь. А вы всегда спорите. О чем же спорить? Или смешно, или не смешно. Вот и все.
Весной 1939 года мы встретились с Петровым в "Крокодиле". Он был весел, собирался в отпуск и, оставляя кому-то доверенность, заявил, что самые любимые его слова на свете, которые приятнее всего ему писать, - это "причитающиеся мне".
Мы принесли в редакцию "Крокодила" нашу первую пьесу-комедию "Обман зрения". Петров живо заинтересовался папкой с пьесой, взвесил ее на руке, прочел список действующих лиц. Ему явно было по душе, что мы написали большую, полнометражную вещь.
– Три действия, - повторял он, - шесть картин. Молодцы! Молодцы! И у девушки имя хорошее - Тая. А вы слышали, есть такое имя - Ая? Это две сестры: Ая и Тая. Ну, желаю успеха!
Мы разошлись по разным комнатам редакции. Примерно через час я шел один по длинному коридору "Правды". Вдруг кто-то нежно потрепал меня по плечу. Я оглянулся. Это был Петров. Он ласково улыбался и кивал мне. Я очень удивился. Евгений Петрович был чрезвычайно сдержан и даже суховат в обращении, он не баловал нас такими проявлениями симпатии.
Кратчайшей дорогой к его сердцу был труд, честная, добросовестная работа. Это я хорошо понял тогда. Речь идет, конечно, о принципах Петрова, а не о нашем доморощенном детище.
Зимой 1940 года Ленинградский. Дом писателей пригласил меня и Слободского участвовать в очередном клубном дне. В гостинице "Астория" мы узнали, что рядом живет Петров, только что вернувшийся с финского фронта. Это было дня за два до мира с Финляндией. Мы зашли к Петрову. У него был грипп, температура за 38, был он сильно простужен и утомлен. Лицо его не выражало ничего, кроме усталости. На столе стояли ваза с фруктами и бутылка легкого вина.
– Наливайте сами, вино хорошее, - тихо сказал Петров. Он лежал в кровати.
Слободской налил себе бокал.
– А вы?
– обратился ко мне Петров.
– Простите, я не пью, Евгений Петрович...
В тусклых глазах больного зажглись коварные искорки.
– Может быть, вы и не курите?
– спросил он, приподнимаясь на локте.
– Да, не курю...
– Да вы, кажется, и не женаты?
– сказал Петров, садясь в постели.
Я не был тогда женат и честно
сознался в этом.– Товарищи!
– сказал Петров громким, свежим голосом.
– Товарищи! Прошу встать! Среди нас присутствует ангел!!!
Было совершенно очевидно, что человек с таким запасом юмора не мог долго болеть.
Вскоре после того, как Петров был назначен редактором "Огонька", он вызвал нас к себе.
– Вам надо писать большую вещь, роман или повесть!
– категорически заявил он.
– Хватит бездельничать! Пишите, а я буду вас печатать в "Огоньке" с продолжением. Когда-то Кольцов вызвал меня и Ильфа и сказал нам то, что я сейчас говорю вам. И мы написали "Золотого теленка".
Мы сказали, что пишем пьесу, собираем новую книгу фельетонов и вообще работаем не покладая рук. Тогда-то и сказал нам Петров, что мы горим на работе, предварительно застраховавшись от пожара.
– Пьеса пойдет и пройдет, а книга останется, - сказал он еще. Неужели у вас нет никакого сюжета?
Мы рассказали ему очень сумбурный сюжет комической повести "Сорок восемь Ивановых". Это был довольно грубый слепок с "Двенадцати стульев".
– Неважно, - сказал Петров.
– Главное, пишите. Важна не рамка, а картина. Помните: вам надо писать большую вещь!
Мы так и не написали этой повести. Но это уже не вина Петрова. Он сделал все, что мог.
Я подхожу к концу своих записок, и мне хочется отдельно поговорить об Ильфе, которого я не знал, но чувствовал почти при каждой встрече с Петровым.
Для Петрова Ильф жил и после своей физической смерти.
"Ильф обычно говорил", "Ильф поступал так", "Ильфа это всегда возмущало", "Ильф это очень любил" - таковы были любимые фразы Петрова. Ощущение всегда было такое, будто Ильф куда-то надолго уехал, или болен, или спит в соседней комнате. И с каким уважением, с какой любовью произносил Евгений Петрович имя своего замечательного друга! Его блестящее предисловие к "Записным книжкам" Ильфа, такое лирическое и сдержанное, написано именно в этом тоне.
Последний раз я видел Петрова осенью 1941 года в Москве. Шла война, город бомбили каждую ночь. Я работал в литературной редакции "Окон ТАСС", делал тексты к плакатам. Петров много писал для заграницы, его там знали, и когда в Москву приехал известный американский писатель Эрскин Колдуэлл с женой, Петров был их добровольным гидом. Жену Колдуэлла, фотокорреспондента Маргарет Колдуэлл, заинтересовали "Окна ТАСС". Петров привел ее к нам. Он необычайно торжественно представил ей писателей и художников, делавших "Окна".
Я раскланялся как мог. Петров юмористически переглянулся со мной. Он был предупредителен и авантажен, с удовольствием водил гостей по редакции и всем видом своим как бы говорил: вы там себе думайте что хотите, а у нас тут люди работают.
Маргарет Колдуэлл сделала очень много снимков и, очаровательно улыбаясь, простилась с нами. Петров наскоро пожал мне руку, и больше я его уже не видел никогда. В сорок втором году я сначала не поверил слуху о его гибели - слишком живым помнил я его. Но знакомое красивое лицо в траурной кайме пронзительно взглянуло на меня с газетного листа.