Сборщик душ

Сердце у него несется вскачь от одной только мысли, мускулы сводит. Без стен этой комнаты куда он спрячет свое тело, свой разум и душу? Что укроет его, сбережет, защитит? Зачем ему снова этот мир – Там, Вверху?

Никто не станет его одевать и кормить, никакие кнопки не вызовут по волшебству свет и музыку, ванну и постель. Вся цивилизация теперь здесь, в Машине, думает он.

В пучине волнения он тянется за Книгой Машины; ее тяжесть в руках дарует мгновенный покой. Тавил нажимает кнопку (специальную, на случай плохого самочувствия), и с потолка спрыгивает аппарат, который проверяет ему пульс, температуру, давление, дыхание. Из пола поднимается столик с чашкой, и Тавил безо всякой лишней мысли глотает прописанное Машиной лекарство.

Он вызывает кровать и включает изоляцию. В темноте и тишине он слушает, как кругом тихо гудит Машина: сверху, снизу – повсюду, словно материнская утроба. Он таращится на зеленую кнопку у двери до тех пор, пока это не становится совсем невыносимо, после чего поворачивается на другой бок и засыпает, уверенный, что Машина о нем позаботится, присмотрит за ним, защитит от всего – пока в один прекрасный день не дарует ему милосердную смерть, чтобы другой мог занять его место.

Зеленая кнопка неделями горела у Тавиловой двери. Независимо от того, было ли в комнате темно или светло, был ли сам Тавил дома или нет, спал он или бодрствовал. Она превратилась в настырный зуд, до которого никак не достать, не дотянуться, навязчиво напоминавший, каково это было – спать Там, Наверху. Где, как ты ни укладывайся, а тюфяк все равно набит песком, который врезается в кожу и гонит прочь сладкое забытье.

А тут простыни только что не скрипят от идеальной, всепоглощающей чистоты. За все свои годы под землей он ни разу не нашел ни пятнышка на постельном белье. Грязи Здесь, Внизу, не существует; в ней попросту нет нужды.

И все-таки каждый раз при мысли отказаться от пропуска наверх, он находил какие-то причины повременить. Он говорил себе, что сегодня, увы, слишком занят; завтра, возможно, ситуация изменится.

Один раз он даже открыл дверь и заказал экипаж, но бездна между порогом и машиной оказалась так велика, а мысль об избыточном движении так мучительна, что он вернулся на предыдущие позиции – к креслу, кнопкам, корреспондентам и лекциям.

Жизнь в Машине текла обычным чередом. Зеленая кнопка слилась с привычным фоном бытия, как до нее – отметина рядом с дверью, где в свое время большая книга повстречалась со стеной. Тавил научился игнорировать такие вещи: одно только воспоминание о том, что он сделал с Книгой Машины – запустил ее через всю комнату, так что она ударилась и рассыпалась, – заставляло его ежиться от стыда и боли. Как вульгарно, как нечестиво! Какое непростительное варварство!

В конце концов, решение по поводу пропуска наверх приняли за него. Центральный Комитет Машины пришел к выводу, что в визитах на поверхность нет никакой необходимости, так как там больше нечему учиться. Он отозвал все оставшиеся пропуска, на том дело и кончилось. Зеленая кнопка померкла и вовсе погасла, и Тавил улыбнулся даже с некоторой грустью, на мгновение задумавшись о том, как, наверное, мило было бы повидаться с сестрой… а потом приступил к своей лекции по Семи Холмам Уэссекса.

Тавил спал, когда начался этот звук. Он проник к нему в сон и был совсем новым – звук, которого не бывает в Машине. Тавил сел в кровати. Включать свет не понадобилось: за последние недели в Машине что-то изменилось: теперь его комната постоянно плавала в сумерках, и неважно, сколько раз ты нажмешь на кнопку или пожалуешься в Центральный Комитет.

Звук не унимался. Тавил с трудом загрузил себя в кресло и поехал на нем через всю комнату туда, откуда шел звук, – к двери.

В дверь кто-то стучал с той стороны, словно пытаясь привлечь его внимание. Легкий пот выступил у Тавила на лбу и под мышками: какая-то другая личность явно пыталась инициировать прямую физическую коммуникацию с ним.

Тавил думает наплевать на стук и, пожалуй, лучше вызвать ванну, чтобы смыть оскорбительные выделения. Но в последнее время купальная жидкость что-то слегка холодновата и самую малость вонюча, так ему кажется.

Пока он все это думает, стук продолжается, переходит прямо-таки в грохот, Тавил протягивает руку к кнопкам… и замирает в нерешительности, потому что забыл, которая из них открывает дверь – слишком давно он ею не пользовался.

Дверь тем не менее открывается; перед Тавилом стоит женщина. Экипажа в коридоре нет, и Тавила охватывает слабость уже при одной только мысли, сколько сил она потратила на то, чтобы добраться до его комнаты. Она стоит сразу же за порогом, и хотя прошло столько времени, он мгновенно ее узнает: длинные волосы раскачиваются от малейшего движения; ноги достаточно сильны, чтобы нести ее, куда она захочет; темные пятнышки рассыпаны по позолоченной солнцем коже.

Она – с поверхности. При виде Тавила тень отвращения пробегает по ее лицу. Женщина открывает рот, и при первом же звуке ее голоса Тавил оказывается в том самом первом дне под землей, когда она сделала первое и последнее предупреждение: не надо им ничего говорить о поверхности.

Тавил судорожно пытается вспомнить, что полагается делать в таких ситуациях. Наверное, есть какие-то приветственные слова, которые нужно сказать, сделать какой-то специальный жест… Так ничего и не вспомнив, он просто сидит и смотрит на нее.

– Машина останавливается, – сказала женщина.

Тавила словно подбросило; по всему телу раскатилась тревожная дрожь. Он потянулся за Книгой Машины, ища утешения в ее тяжести, но понял, что оставил ее на столе у кровати. Пальцы панически забегали, но ухватиться им было не за что.

– Говорить такое – кощунство, – сообщил он женщине.

– Да мне плевать, – отвечала она. – У меня друзья в других городах – везде видны знаки. Теперь это только вопрос времени.

Но Тавил не желал ей верить.

– Невозможно. Ни в одной лекции подобное не упоминалось. И потом – Машина всемогуща, она не может остановиться.

Ее губы забавным образом изогнулись.

– Да хоть бы и так. Машину сделали люди, но она давно уже вышла за пределы их понимания. Никого не осталось, кто знал бы достаточно об общей системе, чтобы суметь ее починить.

Тавил фыркнул.

– Разумеется, Машина починит себя сама.

Женщина покачала головой.

– Не починит. Генератор уже отказывает, скоро посыплется и остальное. Те, кто останется Внизу, задохнутся. Пора выбираться на поверхность – это единственный шанс выжить.

Капелька пота побежала по Тавиловой щеке. Желание схватиться скорее за книгу было таким сильным, что Тавила почти трясло. Слова женщины начали протискиваться поглубже в сознание, подцепляться к недавним фактам, выстраивать цепочки, обретать значение и смысл. Все эти мелкие щелчки и заминки в течении повседневной жизни, которых никогда не случалось раньше… такие незаметные, но слишком вездесущие, чтобы продолжать их игнорировать: не реагирующие, как надо, кнопки, задержки с ремонтом, какая-то внезапная дрожь в стенах…

Все говорило в пользу вестей, принесенных женщиной.

– Почему вы мне все это говорите? – спросил Тавил.

Она опустилась на корточки, чтобы оказаться с ним лицом к лицу.

– Ты с поверхности, как и я. Здесь есть еще наши – только мы знаем, как жить Наверху. У нас больше шансов выжить без Машины.

– Идем с нами, – сказала она и, подавшись вперед, взяла его за обе руки.

Прикосновения оказалось достаточно, чтобы Тавил отпрянул и, нажав кнопку, отъехал вместе с креслом прочь, подальше от нее.